Дмитрий Красько - Волк-одиночка

Камена между тем продолжал, чувствуя себя практически воеводой на воеводстве, пред ясны очи которого привели очередного холопа, пытавшегося подоить любимого воеводина быка.

— Ты мне, глупому, только одно объясни, — попросил он. — Что тебе за интерес был на моих пацанов наезжать? Какую цель ты преследовал? Неужели и вправду думал, что перемочишь нас, как кутят? Да никогда в жизни не поверю. Ты не выглядишь дураком, да и дело, в общем, по умному повел. Так чего ж тебе надо было?

Я слегка подивился его речам. Ловко он феню с изящной словесностью перемешал! Что поделаешь — веяние времени, босота вылезает из подвалов, босота выходит в свет и щедро делится с окружающими своей культурой. А за то, что умным человеком меня посчитал — спасибо, конечно.

Поскольку я стоял молча, не собираясь отвечать, в тот же бок мне воткнулся, подозреваю, тот же кулак. Снова стало больно, и снова я не смог согнуться, чтобы хоть немного утихомирить боль.

— Опять правильно, — Камена взял со стола пачку сигарет и протянул мне: — Будешь? — Я взял, хоть мне и трудно было пошевелиться. Он тоже взял, но ему было гораздо проще это сделать. Закурили. Выпустили дым, который смешался ловкими сизыми змейками в один клубок. — Когда я спрашиваю, ты должен отвечать. Просасываешь тему?

— Ты сам сказал молчать, — возразил я.

— Сказал. А как я мог не сказать, когда ты порол чушь? А вот когда я спрашиваю по делу, изволь ответить.

— Вопросик, если не трудно, повтори.

— Зачем ты стал отлавливать моих ребят?

Я не на шутку задумался, автоматически продолжая всасывать дым. А действительно, зачем? Сам для себя я знал ответ на этот вопрос — очень простой для меня. А вот как объяснить Камене? Я далеко не был уверен, что он поймет мотив. Дело не в том, что я сомневался в его умственных способностях. Просто справедливо сомневался, что у него подобный моему склад ума, что он в состоянии уследить за тайными течениями моей души. А, не будучи в этом уверен, я не видел смысла рассказывать ему обо всем, что передумал за время, прошедшее между смертью Четыре Глаза и моим последним заступлением на смену. Да и, собственно, не хотел этого. Разве соврать ему что-нибудь?

Из состояния такой рассеянной задумчивости меня вывел все тот же — клянусь! — кулак, в третий раз торпедировавший почку. И это неожиданно задело мое самолюбие. Дождавшись, когда боль станет терпимее и примерно уравновесится с болью остального организма, я повернулся к обидчику и скупым жестом ткнул ему растопыренными пальцами в глаза.

От меня этого не ожидали. От меня вообще ничего не ожидали, если судить по тому, что все остались на своих местах, с детским непониманием глядя на меня, психованного. А враг моей почки, лишившийся, как я глубоко подозреваю, глаза, тем временем упал на пол и принялся кататься по нему, собирая пыль и протирая ковер. Удивил я их, в общем.

Чтобы сгладить неприятное впечатление, сложившееся у них в результате моей выходки, я повернулся к Камене и сказал:

— Дико извиняюсь. Вырвалось.

— Понимаю, — ошалело кивнул он. — Наболело.

— Именно, — благодарно улыбнулся я. — В самую точку.

— Ну что ж. Решительно. Хвалю, — он посмотрел на шестерку, тихо скулящего на полу что-то про двух матерей — мою и свою — и снова перевел взгляд на меня: — Только чтоб в последний раз. Больше не надо.

— Больше не буду, — послушно пообещал я.

— А как с ответом на мой вопрос? — полюбопытствовал Камена.

— Примерно так же, — я кивнул на покалеченного бойца. — Вырвалось. Наболело. Одного друга грохнули, второго избили. А у меня душа не железная, натурально.

— А почему именно ты?

Опять глупый вопрос. Ответ, очевидный для меня, вряд ли будет доступен его пониманию.

— Ну как же. Я через две — нет, уже через полторы — недели из таксопарка ухожу, так что хотел сделать последний салют парням, с которыми столько лет один кусок делил, — это была ложь, но вырвавшаяся от чистого сердца. Если разобраться, то ложь была только по содержанию, но не по форме.

— Благодарю, — кивнул Камена. Он был совершенно серьезен. По крайней мере, выглядел так. Может быть, моя последняя выходка внушила ему какое-то количество уважения ко мне. Но с той же долей вероятности можно было предположить, что он просто умело маскировал свои эмоции. Правда, с какой целью — непонятно. — Но все равно глупо.

— Кто ж спорит, — от нечего делать согласился я и глубоко затянулся.

— Погоди, дай сказать, — Камена нахмурился, и я решил, что лучше пока попритихнуть. На «бис» номер с выбиванием глаза вряд ли пройдет. Второй шестерка, ученый горьким опытом, ворон ловить не станет, а облагородить мне внешность, учитывая мое теперешнее физическое состояние, ему ничего не стоит. Да еще, наверное, остальная братва набежит, поможет меня пинать. В общем, я заткнулся. — Это глупо потому, что рано или поздно рэкет все равно на вас лапу наложит, — развил свою мысль Камена. — И никуда вы не денетесь. Мы же с вас пока по-божески брать собираемся. Пять процентов — разве это много? И потом, вы ведь, таксисты, все равно половину заработанного в свой карман кладете, так что не разоритесь. А взамен — моя крыша и максимум гарантии, что больше к вам ни одна шушера не сунется. Взаимная выгода.

— А как быть со смертью Четырехглазого? — поинтересовался я. Меня все больше разбирало любопытство, но — по другому поводу. Почему со мной до сих пор не покончили, почему продолжают вести светскую беседу, более того — пытаются убедить в своей правоте? Что-то неправильное было в этом. Загадочное. Что ли, в живых оставить хотят? Непонятно.

— Смерть… — вздохнул Камена. — Погорячились. Я погорячился, если конкретно. Теперь-то понимаю, что не надо было отдавать ту отмашку. Ну, а что прикажешь делать? Я — деловой человек. Я делаю деловое предложение. А в ответ — тишина. Я жду неделю, другую, потом звоню, чтобы узнать результат, а меня, мягко говоря, посылают на три конкретных буквы. Конечно, меня это разозлило. И я сказал, что надо брать быка за рога и показать, что мы не шутим. Поторопился, конечно. Потом подумал и понял, что действовать надо по-другому. Вот как с тобой.

Я крякнул, но Камена на это внимания не обратил.

— Твой друг умер. Жаль человека. Но посмотри на дело с другой стороны. Эта смерть — одна смерть. Все мы там будем. А если вы согласитесь платить мне, дальше все будет нормально. Мои ребята на вас не только пальца не поднимут, но и следить будут, чтобы другие не наехали. Если не согласитесь… Ну что ж. Допустим, уйду я в сторону, оставив все, как сейчас. И что? Через неделю, через месяц, пусть даже через год — все равно ведь найдется какой-нибудь неглупый человек, который повторит мою попытку. И где гарантия, что это будет не какой-нибудь отморозок, для которого человеческая жизнь стоит не больше выстрела? Тогда он перевалит половину вашего таксопарка, а вторая половина согласится с его условиями. Только это будет еще вопрос — сколько он с вас потребует? Пять процентов или половину? Поэтому, думаю, вам выгоднее принять мое предложение. Что скажешь?

Я долго ничего не мог сказать. Просто стоял, курил и удивленно таращился на него. Как-то само собой повелось, что самым убедительным в мире человеком я считал себя, несравненного. И дело тут вовсе не в тщеславии — боже упаси, я человек не тщеславный, хотя иногда и прорывается. Дело в том, что я на редкость болтливая сволочь, и добиваю соперника, если не аргументами, то количеством слов — напрочь.

Но, выслушав могучий монолог Камены, я усомнился, что в искусстве демагогии мне нет равных. Во-первых, его речь, только изредка прерывавшаяся моими восхищенными вздохами, была нисколько не короче большинства моих шедевров. И, судя по тому, что он нисколько не выдохся, при желании ему не составит труда сказать в три раза больше. Причем — самое для меня завидное — его речь была внешне совершенно аргументирована, и в этом он бил меня по всем статьям. И я добровольно, правда, в одностороннем порядке, подписал акт о безоговорочной капитуляции. Он был лучшим трепачом света.

Только вслух я по этому поводу ничего не сказал. До поры, до времени. Узнает, возгордится, вообще на обделанной кобыле не подъедешь. Вместо этого я задал вопрос, интересовавший меня в данную минуту неизмеримо больше:

— А к кому ты обращался со своим предложением?

— А кто там у вас всеми машинами командует?

Я снова задумался. Сказано было, не сказать, чтобы расплывчато, но туманно. Таких командиров в нашем третьем таксопарке было человек пять, начиная с Макареца и заканчивая директором. Чтобы не выглядеть совсем уж идиотом, я решил уточнить, и начал сверху:

— К директору, что ли?

— Нет, не с директором. Директора не было, — он собрал брови у переносицы, явно что-то припоминая. Потом просветлел лицом: — С завгаром!

— С Макарецом? — я удивленно вытаращил глаза. Вот ведь сволочь какая! Он носил на морде траур, когда нашли труп Четырехглазого, он нацепил презрительную мину, когда таксеры и механики объявили мне бойкот, и это после того, как, получается, сам и стал причиной его гибели, а через это — бойкота в мою сторону. Эх, выбраться бы из этого долбанного во все щели молочного комбината, я бы высосал Макарецу левый глаз и выплюнул туда, где пасутся вороны. Пусть клюют. Они глаза любят.