Эльмира Нетесова - Закон Тайга

Примостил над костром котел, чайник. Громко высморкав­шись в кулак, откашлялся и крикнул визгливо, фальцетом:

—  Эй, шпана фартовая! Отныне и навечно объявляем, что жратву себе вы станете готовить сами, не надеясь на чужого дядю!

В доказательство сказанного он бросил телогрейку на дро­ва, нарубленные политическими, и предложил еще громче:

—  Забирайте часть своих харчей и катитесь к чертям от нас!

После этого Митрич подбросил дрова в костер, едва вода

вскипела, заложил в нее макароны. Сварив их, заправил тушен­кой, заварил чай и позвал людей завтракать.

Фартовые опешили от неожиданности. Их и впрямь лиши­ли еды. И даже на работу сучьи дети не позвали.

Шмель скрипел зубами. Политические взяли верх. И мало того, перестали считаться с фартовыми.

—  Ну и хрен с ними. Мы сегодня отдохнем. Пусть они и за нас повкалывают. Кто же на голодную требуху пашет? - оскла­бился бугор.

—    Чего развалились? А ну, живо на работу! Иль особые? - просунулось в палатку лицо охранника.

—  Не жравши не пашем! - отозвались из угла палатки.

—  Чего?! Бунтовать вздумали, симулировать? Я вам зараз устрою! - пообещал охранник и исчез.

Через несколько минут в палатку влетели охранники. Мол­ча, яростно выкидывали фартовых наружу пинками, ку­лаками.

Там, за палаткой, скомандовали лечь. Лицом в грязный снег, на мокрые проталины.

Три часа держали их под прицелом, не давая не только пе­ревернуться, даже пошевелиться. Караулили всякое дыхание, каждый взгляд, оброненное слово.

Митрич, готовивший обед своей бригаде, изумленно наблю­дал, как старший охраны воспитывал законников.

—   Бегом! - слышалась его команда, и воры мчались на сопку, потом скатывались вниз.

—  Ложись! - рявкал старший.

И валились блатные в распадок через головы друг друга, телом в воду, снег, грязь.

—  Встать! Бегом! - ухало эхо. И топот ног слышался дале­ко, в каждом уголке тайги.

—  Ложи-и-сь! - ухало в лапах елей. И застывала тишина в голых ветках испуганных берез.

—  Бего-ом марш!

Задыхались фартовые. На лбах, лицах, плечах и спинах пот с грязью налипли. Брюки коробом стоят.

Ноги от усталости в узлы сплетались. По спинам реки пота, в груди жар - дышать нечем. «Пить!» - хватали пересохшими губами грязную воду.

Бежать сколько можно? Да и от кого, куда? До воли далеко. Дожить бы... А от охраны не сбежишь. У нее оружие. Быстрее молнии настигнет. И тогда уж никуда бежать не надо. Появится в уголовном деле последняя запись: убит при попытке к побегу. Кто докажет обратное?

—  Бегом! Пошевеливайся!

Но куда бежать, впереди - никакого просвета. Одна тайга, - глухая, злобная. Она не хаза, в которой можно спрятаться, дух перевести. В ней сейчас все на виду. Как на ладони. И честь, и бесчестье воров.

—  Ложись! - впиваются в тело корни, сучки, колючая ара­лия и шиповник. Пеньки переламывают живот. Колени от это­го лиха в кровь сбиты.

—  Вста-ать! Бегом!

Ноги перестали слушаться. Упал фартовый со стоном. Не мог дальше бежать. Лучше умереть, пусть пристрелят, нет больше сил.

Приклад ружья больно ударил по спине. Мужик взвыл, но не встает. И вдруг удар страшенной силы по пяткам. Обжег до макушки. Ворюга не встал - вскочил. Глаза на лоб от боли. Дышать нечем. А ему в самое ухо:

—  Бегом! Марш!

И снова зайцами через кусты, пни, коряги и завалы. Через тайгу, так похожую теперь на судьбу фартовую. В ней кое-где подснежники. Фартовые их не видели, не за­мечали. Такому испытанию их подвергли впервые.

Охрана вымоталась, выбилась из сил. Но виду не подала. И с чего взъярились? Ни жить, ни сдохнуть не дают. На лицах законников грязь комьями повисла. Одежда в клочья порва­лась. Охранники не видят. Знай свое:

—  Лечь! Бегом! Ложись! Вставай!

—  За что? - вырвалось у бугра.

—  Ты еще поговори мне?! Не понял, за что? - насупился старший охраны.

И снова, до самой темноты:

—  Ложись! Бегом!

Из глаз искры сыпались. От усталости иль вправду ночь в тайгу пришла, когда воров пригнали к палаткам?

Болело все. Не до еды. Нет сил умыться, привести себя в порядок. Тело, как чужое, побитым псом зоет. Ноги словно ватные, голова кругом.

Где чье место? Какая разница? Скорее лечь - без команды, провалиться в сон, как в пропасть. Забыть этот день. Он был и не был. Он отнял не один год жизни. Но все же не отнял дыха­ние. Все ли встанут завтра утром?

Перекурить бы. Да до того ли? Все из рук падало. Глаза слипались. Спать. Смертельная усталость, ее блатные впервые познали на собственной шкуре.

А политические уже закончили ужин. Сидели у костра, су­мерничали. Неспешный разговор вели.

Митрич, ближе всех усевшийся к костру, к теплу, налил кружку чая, интеллигенту Косте подал:

—  Согрей душу. Испей таежное. Я в заварку чагу нарезал. Она от желудочной хвори лечит, силу дает.

—  Налейте и мне, - попросил старший охраны, подсев к костру. Его тоже к теплу потянуло, к людям.

Митрич подал ему кружку, налитую доверху. И, пришурясь, по-стариковски близоруко в огонь уставился.

—  Много я слышал, кто из вас за что сюда попал. А вот поче­му Митрич тут оказался - никак в толк не возьму. Не похож на политического. Ни грамотой, ни болтливостью не наделен, - тихо сказал старший охраны, суровый, пожилой мужчина.

—  А я и сам не знаю, за что упекся сюда. Мне - единому в колхозе - дали земельный надел больше других. Да оно и верно. Три сына женатых при мне. У них одних детей почти два десятка. На полатях не помещались! А чтоб новый дом отстроить, с утра до ночи работали, как муравьи. Копейку к копейке сбирали. Старший - гончар. Чуть минута случится свободная, он за круг. И пошли из-под его рук кувши­ны да кружки, вазы да миски. Все пригожие, в цветах,

что девки в нарядах. Ну и продавал он свои безделицы - в городе, в своем селе. Средний - кузнец. Тоже без дела не сидел. Кому топор, лопату, тяпки. Другому - плуг. Не без копейки, разумеется. Младший - пасечник... Детвора при них сызмальства делу обучалась. Бабы холсты из льна ткали даже ночами. Ну, жили без голоду, грех жаловаться. Хочь и каждый кусок щедрей соли потом поливали. Водилась и ско­тина в хлеву. По душам ежели посчитать, так и немного. Но другие и того не имели. Позавидовали. Отнимать пришли. Раскулачивать. Я воспротивился. За ружье взялся. Оно с граж­данки в углу ржавело. Так за него меня и сгребли. Что влас­тям грозил убийством, обзывал пакостно. За эти матюги. Я их и не наговорил столько, сколько получил. А убивать и не собирался. Нечем было. Патронов не имелось. Одно звание от винтовки. Едино - пугалка. Но вот матерщинником меня на весь уезд ославили, - обиженно сморгнул слезу мужик.

—  И кулаком, - добавил Костя.

—  Не-ет, грех лишнее болтать. С тем разобрались, что лиш­него не имеем, тяжким трудом нажили. Ничего со двора не взяли. Это как перед Богом. Мне, старому, брехать грех.

—  Знать, тебя заместо скотины со двора свели. Навроде по- нашему - с худой овцы хоть шерсти клок, - рассмеялся буль­дозерист.

—  С меня проку мало. Кой нынче я работник? Едина види­мость от мужика осталась. Ну да что ж, виноват. Нельзя власти лаять. Да и не водилось за мной такого. А тут - спужался на­смерть. Вдруг как отымут? Детва с голоду попухнет... И забла­жил с перепугу по-дурному, - сник Митрич.

—   Если б не тебя, если б не орал, всю скотину со двора свели. Это точно. Тобой подавились. Поняли, заберут - жало­ваться станешь. А так хоть какое-то горе семье причинили. И тем довольные, - размышлял бульдозерист вслух.

—  Уж чем скотину отнимать, пехай лучше я тут издохну. Без ей моим не выдюжить. А я что? В доме есть кому управляться и без меня. Нынче я - обуза. Лишний рот и морока. А вот скоти­на - кормилица, - грустно признал дед. - И погибель, как во зло, не берет. Будто Бог навовсе от меня отвернулся. Не видит, не убирает со свету. А я уже и зажился. Пора и честь бы знать. Да смертушка в тайге заблудилась. С перелетными птахами зи­мовать улетела. Может, вскоре воротится?

— А в доме разве не ждут уже? - спросил старший охраны, крутнув седой головой.

—  Э-э, мил человек, о чем ты сказываешь? Я свое пожил. Считай, отмаялся. А дети, внуки - корень рода. Их ростить надо. Об них печалиться и радоваться. Чтоб в сыте жили, Бога любили опрежь всего. И греха пуще смерти боя­лись бы. А я, что старый лапоть. Пожил, послужил семье и будя. За едину судьбу все заботы не справишь, она, однако, куцая...

—  Так вам хоть пишут домашние иль вовсе забыли? - спро­сил охранник.

—   Сын отписывает. Меньшой. Про все дела в доме. Чтоб ведал о заботах. Знамо, подмочь не могу. Но присоветовать по­куда горазд.

—  Много осталось-то?

—  Две зимы маяться. Коль на то будет воля Божья, одюжу, вживе отсюль выберусь, чтоб в своей деревне, на родном пого­сте схоронили. А не в чужом месте, как пса безродного. Ить там у нас вся родня, деды и прадеды, с кого род - корень наш взялся. С ними рядком и я слягу, коль Творец дозволит мне.