Эльмира Нетесова - Закон Тайга

—  Тогда она еще не вступила в партию? - встрял Санька.

—  Нет. Еще не стала малахольной. Это потом ей мозги засу­шили, - махнул рукой мужик. И добавил, усмехнувшись: - Одно верняк - чем поганей нутро у человека, тем меньше хво­ри к нему цепляется. То жисть доказала.

—  Болеют в безделье. Пока человек трудится, Бог ему здо­ровье дает, - вставил Харитон.

—  То-то бугор перетрудился. Вся жопа в мозолях. Ни хрена не делает. В штанах в шарики играет. Тешится. На другое не годный вовсе. Зачем ему здоровье? Он что живет, что нет, кой прок? - обиделся бульдозерист.

—  Хватит ему кости мыть! Всяк волю своим горбом зараба­тывает. Пошли на пахоту! - встал Трофимыч.

Вскоре люди ушли в тайгу. А Санька кормил бугра остыв­шим обедом. Тот не мог рукой пошевелить от боли.

—  Не спеши, я твое не схаваю. Ешь спокойно. Вот заживет плечо малость, повеселеешь, - пообещал Санька.

—   Да я всю жизнь на жратву жадным был. Это отроду так. В семье нас много родилось. Бывало, мать по мискам жратву де­лит, а мы с зубов друг у друга вырвать норовим. Всякому свое пузо ближе. Ну а когда не хватало, подворовывать стали. Так и втянулись: я первым отошел от дома. Сам кормиться стал. Скен- товался с фартовыми. Первый навар домой принес. А отец рем­нем шкуру до пяток чуть не спустил. В благодарность. Я - навар в карман и ходу, покуда живой. С тех пор в глаза не видел своих. Не знаю, живы ль? А и закон не позволял. Так и позабыл ‘про своих. Может, родную сеструху обокрал когда-то. Кто зна­ет? От семьи в памяти только и осталось - жадность к жратве. Уж ты не обессудь, - отмахнулся бугор.

—  Кому на свете легко живется теперь? Я вон с малолетства отцу на кузне помогал. В подручных. Целый день молот из рук не выпускал. До того, что к концу дня искры из глаз сыпались. Руки веревками висели. Не то что к девкам на посиделки, до­мой еле себя притаскивал. Мои ровесники свадьбы играли, любили, а мне все некогда. Отец деньги копил, чтоб я в институт поступил. А я вон в какой науке оказался. На­копил до самого гроба. А вся беда от моего любопытства. Тро­фейный отцов приемник меня подвел. Его я ночами слушал. «Голос Америки». На нем и сгорел.

—  Дурак, зачем приемник по кочкам носишь? Не он на тебя донос настрочил. Своих кентов нынче помни, с кем ботал про «Голос Америки». Они, фраера, тебя заложили мусорам.

—  Все мои друзья - надежные, - развел руками Санька.

—   Ну а кому трехал про вражий голос? Кто в хазу вашу шлялся, тому катушки ломай, когда на волю выскочишь. Я б то врагу обстряпал. Первым делом в жопу калган воткнул бы тому, кто нафискалил легавым, - хохотнул бугор.

Санька задумался. А ведь и прав фартовый! Но не его, от­цовский фронтовой друг знал о Санькином увлечении и всегда неодобрительно качал головой: дескать, не тем занят парень, не то и не тех слушает. А когда Санька рассказывал, о чем говорят по «Голосу», багровел от возмущения. Передачи обзывал деше­выми агитками, бульварной пропагандой. И говорил, что на месте отца выдрал бы парня, как Сидорову козу.

Он был закоренелым сталинистом. И когда жители села се­товали, что с войны домой из сотни мужиков вернулись лишь трое, да и те калеки, он ругался: мол, скажите спасибо вождю, что дожили до победы. Иначе жили бы хуже рабов у немцев под сапогом.

Недолюбливал этого человека и Санька. Из передач по «Го­лосу Америки» он уже знал, что многие из тех, кого немцы угнали в Германию, уехали в Канаду, стали фермерами, зажи­точными людьми и никто из них после войны не захотел вер­нуться. Прижились люди на новом месте. Настоящими хозяе­вами стали.

Когда он рассказал о том отцу, тот впервой замахнулся на сына и сказал зло:

—   Не забывайся, сопляк, я кровью твое нынешнее отвое­вал. На культе домой вернулся. За десяток мужиков один вка­лываю и не жалею. В своем доме всяк должен уметь жизнь сво­ими руками наладить. А не развешивать уши, как это за грани­цей делают. Я ту заграницу всю пехом прошел с боями и ничего путевого не видел. И не желаю брехи о ней слушать в своем доме!

Санька разозлился и впервые нагрубил тогда отцу. Тот ушел куда-то. Вернулся домой поздней ночью, в стельку пья­ный. А на следующий день Саньку забрали. Среди ночи. Мелькнуло, как во сне, испуганное лицо матери. Бледное, собравшееся в комок горя. Отец исподлобья оглядел сына. Бросил через плечо:

—  Дожили до срама... - и ушел в спальню, не огля­нувшись. Досыпать.

Санька писал письма матери из Магадана. И почему-то ни­когда не повернулась рука передать привет отцу.

Ответы получал длинные, с полным описанием жизни де­ревни, о делах в доме. Но никогда в них не было упоминаний об отце. Видно, мать что-то знала.

Мать... Санька любил ее больше всего на свете. Вместе с нею он, совсем огольцом, пахал огород деревянной сохой. Мать впрягалась в нее вместо лошади. А потом, усталая, валилась на землю и тут же засыпала.

Ему она отдавала все. Любила больше жизни. За него моли­лась. Была ль услышана? Когда Санька написал ей, что его пе­реводят в Трудовое, мать прислала теплую одежду. Свитер, нос­ки, поддевку, варежки и шарф. Что ни месяц, получал от мате­ри посылки с салом и медом. Она ждала его. Единственная во всем свете.

Санька помнил, как ругала она отца за то, что тот впряг сына в непосильную работу, не жалеет и не бережет его. И не­смотря на то что была еще молодой, не подарила отцу больше ни одного ребенка, сказав, что тот на войне сердце отморозил. С таким нельзя рожать детвору. И хотя завидовали матери бабы: мол, мужик домой вернулся, хороший хозяин, отменный куз­нец, непьющий, семьянин, - мать словно заледенела.

—  Все бы отдала, душу свою и жизнь. Если бы он был доб­рым отцом нашему сыну, - шептала она перед образом Спаси­теля и все просила дать тепла сердцу человека. А вслух всегда говорила, что видавший беды и горе чужих вдесятеро своих бе­речь должен. А тем более - кровного.

Санька все понимал. И тепла к отцу в сердце так и не по­явилось. Все деньги, какие зарабатывал, складывал на сбер­книжку. О будущем не думал. До воли, знал, еще много време­ни. Дожить бы. Если повезет вырваться на свободу, тогда все и определится само собою. Но домой почему-то не хотелось воз­вращаться.

И только теперь, сейчас кольнуло в сердце. А как же мать? Она же только им живет и дышит...

Санька обхватил руками голову. Как часто гладила мать его соломенно-рыжие вихры! Называла одуванчиком, солнышком. Говорила, что он самый красивый и лучший в свете. Пела ему песни, зыбкие, как облака, прозрачные, как небо, легкие, как ветер. Она одна любила его больше жизни.

—  Семья у тебя есть, пацан? - послышался вопрос Шмеля.

—    Мать, - ответил тихо Санька.

—  Вот и мне свою жаль. Уж померла, видать, давно. А я и погоста не знаю. Все отец отбил в тот день. Навсегда. Уж боль­ше тридцати лет прошло. Теперь меня и не узнали бы в доме. Сам уж стал старше отца в то время.

—  Жалеешь, что ушел? - спросил Санька.

—  Ты что, звезданулся? Даже кобель от палки смывается! Да случись мне нынче с тятькой свидеться, я б ему за тот день такую бы трамбовку замочил, черти б позавидовали. Усек бы, старый хрен, что прежде, чем детей плодить, о жратве для них подумать надо. Всыто. Чтоб не пухли с голоду. Детвора ведь не скот. Ее не ремнем кормят. Я б ему, кобелю треклятому, всю шкуру на заднице в клочья порвал за те бессонные, голодные ночи. За муки наши. Ведь не только траву, дождевых червей мы ели. С добра ль такое? Кто ж с жиру воровать идет, только сдвинутые! Хотя и таких видеть доводилось по «малинам». Но то особый случай, иной люд. Они от фартовой крови. Наслед­ственные воры, с них спросу нет. Кенты ночи. Но таких немно­го, - разговорился Шмель, которому явно легчало.

Он уже не морщился, не стонал, не говорил о смерти. Сань­ка присыпал его плечо чистым древесным пеплом, снявшим боль окончательно. Пепел вскоре высушил ожог, стал стяги­вать рану. И бугор заметно повеселел.

—  Я с вашей политической шпаной на Колыме ходки тя­нул. Сроки у них всех резиновыми были. Немногие оттуда вышли на волю. Золотишко, по-нашему - рыжуху, добывали в паре. А нас к ним приклеили, чтоб дурь вышибать, какой их калганы забиты были по самую сраку, - осклабился Шмель.

—  Администрации помогали с нами расправляться? Вроде воронья, падальщиков? - прищурился Санька.

— Ты транди, но не забывайся. Я фартовый. И трепа не дам распускать! Кто ворон?

—  Сам сказал, зачем вас к политическим подкидывали, - отвернулся Санька.

—   Идиот! Так там не такие, как вы, были! Вы - перхоть, мелочь в сравнении с ними! Там были киты! Не тебе чета! Эн- кэвэдэшники, начальство. Все, как один, вредители! И не про­сто, а по убеждению. Мы это самое из них и вытряхивали. Что «Голос Америки»! Вот там одцн фраер был, в органах работал. А в безделье художествами занимался. И намалевал, хрен соба­чий, Сталина, обнимающего Рузвельта. Это ж что? Это ж хуже, чем по фене облаять. Навроде как я стал бы кентоваться с лега­вым. Ну, этого мазилу за жопу взяли. И на Колыму. За оскорб­ление личности и авторитета вождя. Администрация нам его показала. Я и ботаю с ним: мол, малевать шустрый, а кредитки иль печати изобразить сумеешь или слабо? А он, падла, трехает: мол, черным делом не промышляю. Брешет, навроде это худо­жество ему от Бога дано! Ну я вскипел. А что, мои кенты от черта свое имеют? Любого изобразят на кредитке! Хошь и вож­дя! И печать всякую состряпают, файней настоящей, ко­мар носа не подточит. Но впустую не баловались. На что нам Рузвельт? За его портрет водяры не дадут. Только за своего. Но сколько ни фаловали, не сговорился, паскуда, свое изобра­зить. Западло, мол, с нами кентоваться. Мы его и взяли! Опету- шили, паскуду, отмудохали до потери пульса и кинули к оби- женникам.'