Эльмира Нетесова - Закон Тайга

—  Наверное, дома ждут, - вздохнул охранник.

—  Молятся, - ответил Митрич, стряхнув непрошеную сле­зу со щеки.

—  Костя, а ты, такой спокойный, культурный, что тут за­был? - спросил Трофимыч задумавшегося иль задремавшего парня.

—  Сына окрестил в церкви, первенца, - ответил тихо.

—   И что с того? - изумился Харитон, добавив просто­душно: - Святое дело дитя крестить.

—  Я в исполкоме работал. Не полагалось. Вначале дремучей темнотой, невежеством назвали. А потом собрание распалилось. Договорились до того, что и коллектив опозорил. Обществен­ность города оскорбил. И потребовали сослуживцы убрать меня с работы и наказать, чтоб другим неповадно было.

— А какое им дело? Дитя твое, чего они к тебе пристали? - встрял бульдозерист.

—  Я тоже так считал. А мне доказали обратное. Моим оста­лись сроки и муки. Сын уже усыновлен. Другим. Меня, навер­ное, забыл. Теперь не вспомнит, - отмахнулся парень устало.

—  Кровь подскажет, напомнит, - упрямо не согласился Тро­фимыч.

Старший охраны крутнул головой, чертыхнулся. Оглядел молодых охранников, пожалев в душе их юность.

Люди у костра притихли. Всякому свое вспомнилось. Без слов, тихо вошли памятью в свои дома и семьи. Оглядели оси­ротелые углы, притихшую, поседевшую родню.

Не всех дождутся, не все вернутся. У этого горя срок протя­нется куда дольше определенного судом. Оно станет кричать в больных постелях долгие годы, оно будет жить в памяти тех, кто без отца обретался многие годы.

Эти дети рано взрослели. Срок отнял свободу у от­цов, а у них - детство. И... веру в людей, в правду. Они потеряли ее, перестали слушать и любить сказки, задушенные руками взрослых.

У них не будет друзей. Даже тем, кто перенес такое же, ни­когда не поверят. Они не смогут сочувствовать, сострадать чу­жой беде. Ожесточившись на несправедливость, подморозив­шую сердце с детства, они станут холодными к боли и мукам ближнего, помня, зная, что пусть не этот, но такой же когда-то предал отца...

Они не поделятся теплом, ибо не останется его на чужих, они не поделятся хлебом, помня, как голодали сами из-за чьей- то подлости. Они перестанут любить детей, стариков и цветы.

Цветы буйно растут на могилах, щедро политых слезами. Они не радуют, лишь будят память, больную, незаживающую.

Они никогда не сумеют смеяться. Ибо их смех был навсегда отнят в детстве. И замороженная радость выступила на висках белыми заморозками.

Их не согреет ничто. Их никто не утешит. Потерявшие все с детства, они до старости станут жить замкнуто, тенями, не веря в правоту и правосудие, возненавидев людей.

Горькая эта память соберет свой урожай бессердечности во многих поколениях.

—  Страшно не то, что меня посадили. Другое опасно. Весь Воронеж знает, за что меня судили. Даже мальчишки, город­ские пацаны. Те, кто к нам в колонны вставали на демонстра­ции. С восторгом на ордена и медали смотрели. Теперь их, пос­ле моего случая, хрен заставишь защищать родину. Итог памя­тен, - сказал Трофимыч.

— Да вон мне уже сын сказанул: мол, зачем ты воевал? Вед­ро наград привез. А они - ничего не стоят. Лучше б трофеи. На них хоть кусок хлеба выменять можно. Или вообще бы дезерти­ровал. Так хоть без ранений, здоровый остался бы. За дезертир­ство даже меньше срок дают, чем мне за правду, - отвернулся Илларион, которого даже здесь звали генералом.

Все знали, не раз слышали, за что посадили его. Вручали Иллариону очередную награду. И словно нарочно тучный холе­ный тип из наградной комиссии спросил: «Жарко, наверное, вам в боях приходится?»

Илларион и ответь: «Вам, штабным, не мешало бы на пере­довую протрястись. Чтоб не со слов, а на собственной шкуре цену награды узнать. Много вас развелось - командиров, кто винтовку от охотничьего ружья отличить не сумеет! И все стра­теги! В окопы бы вас! А то наплодилось! Интенданты, политру­ки, заградотрядчики! И все за нашей спиной храбрецы. И за что мужиками зоветесь, защитнички Отечества?» У награждаю­щего челюсть на колени отвисла. Продохнуть не может, глаза стали оловянными. Руки с наградой задрожали. А вокруг солдаты захохотали. Случись один на один, может, и обошлось бы. Списали бы на вспыльчивый характер вояки, на перенесенные контузии. Тут же все забылось бы. Насмешка при­равнялась бы к оскорблению. А высказанная в лицо правда - обошлась в пятнадцать лет заключения. С лишением всех воин­ских званий и наград...

Слушая Иллариона, молчала охрана. Только потом не спа­лось. Переставали понимать происходившее. Не знали - за что кого и от кого охраняют? А главное - зачем?

—  Когда-то все исправят. Не может быть, чтоб не разобра­лись, - буркнул лысый бухгалтер Вениамин, недавний солдат.

—  Что исправят, как? Разве это можно выправить? Иль преж­нее вернуть? Правду один раз теряют. Даже если потом нахо­дят, радости от того немного. Она вроде покойника. С виду - все при ней. А жизни и тепла нет. Потому как душа улетела. А без нее - все прах, - сказал Харитон.

—  Это верно. Мы, когда молодыми были, стремились в ар­мию, институты. Чтоб больше пользы принести родине. О сво­ем не думали. Нынешние ни черта о родине не вспомнят! Те­перь в армию на аркане не затянут. Поймут - награды и ране­ния на век, за их не платят, кроме как тюрьмой. То ли раньше - георгиевские кавалеры были! Им до смерти - слава и честь, - вздохнул Трофимыч.

—  И все же обидно мне. Черт, не за свое переживаю. Ладно! Амбиция штабника! Ну, пусть я перегнул! Но ведь Россия оста­ется! Неужели ее никто уже не прикроет? Как мы, в боях! Ведь все уйдет, а она останется. И моя капля крови не зря пролилась за нее! - дрогнули губы у Иллариона.

—  Свой дом будут защищать. Не без того, конечно. Но уже иначе. С оглядкой. Чтоб не продешевить, - усмехнулся Сань­ка.

—  Это как же? - не понял Яков.

—  А так, что ни один дом не стоит жизни человеческой. И свободы. Тех мук, какие вы перенесли. Вот и будут думать, что стоит защитить, а что - нет. С оглядкой. Человек, он ведь ко всему привыкает. Вон у нас угнали в Германию людей. Моло­дых, здоровых. От своих домов, от семей оторвали. Сколько слез было, сколько горя! А закончилась война, и никто не вер­нулся на родину. Значит, оно хоть и чужбина, а не мачеха. Не­бось от плохого враз сбежали бы в обрат. К своим. Да черта с два! На аркане не воротились. И письма шлют - сытые, до­вольные. Без слез и жалоб. Мол, руки везде кормят. Как пора­ботаешь, так и поешь. А земля, она хоть наша, хоть канадская иль австралийская, везде родит. Она, родимая, не за нации, за мозоли воздает. Вон бабке-соседке письмо с заграницы пришло в посылке. У старухи той двух дочек немцы в полон угнали, красивые девки, я вам доложу! Косищи, не в руку, в ногу толщиной. Сиськи - с мою голову. Все при них, куда ни определись. Когда их взяли, бабка чуть не рехнулась. А когда посылку получила - глазам не поверила. В посылке хар­чи, каких она отродясь не видела и не знала. Платки, кофты, обувка всякая. Но главное - письмо от девок и фотографии. Мы глядели, что твои бараны на чужие ворота. Наши иль не наши девки те? Обе взамуж вышли. Детей нарожали. Одеты не по-городскому, по-королевски. На ногах туфли с каблуками, остроносые. Юбки, кофты - в жизни мы таких не видели. У обоих дома - не чета нашим, хоромы целые. И машины - пешком, как мы, не ходят. Пишут, фермершами стали. С зем­лей дело имеют. А земли у каждой больше, чем во всем нашем колхозе. Они ее техникой обрабатывают, не руками. И денег имеют от урожаев целую прорву. Дома их не держат. Видать, шибко много. В банки перечисляют. И харчей у них завсегда хоть засыпься. Просили старую не беспокоиться за них. Мол, не пропали. В обрат, живут припеваючи. К себе звали ее. А коль не пожелает, пусть не ругает их. Они в село не воротятся. Свою судьбину нашли. Новое место. Прижились, полюбилось оно. А ей помогать станут, чтоб жила безбедно в старости, - рассказал бульдозерист.

—  Поехала к ним бабка? - полюбопытствовал Трофимыч.

—  Да что ты, мил человек! Куда ей, старой плесени? Она ж в нашей деревне родилась и крестилась, замуж вышла, на пого­сте - все родственники. Куда от них? В селе все знакомы. За­болей - помогут, доглядят. Помрет, найдется кому схоронить, не на чужбине, в своей земле... В чужих краях по молодости еще можно прижиться, в стари - поздно. Сердце изведет. Оно хоть и не за что особо держаться ей: хатенка, ровно курятник, наскрозь светится, а своя, родная. В ней дети народились, жизнь прошла. Всякий угол мил и дорог. Потому - не поехала. Так и дочкам отписала. Мол, вы, как знаете, живите, а я в своем доме доживу. Уж немного маяться. Не тот возраст, чтоб по белу свету блукать. А им дай-то Бог судьбину светлую, счастливую...

—  То и верно, что хоть они станут жить, никого не про­клиная, помня свой дом по-светлому, доброму, рассказывая детям о деревне сказки, - тихо улыбался Харитон.

—  Какие там сказки? Они, эти девки, будут помнить, как с их дома ульи выносили. Всю пасеку, что их отец держал. Раску­лачили. Еще до войны. А девки уже большенькими были. По­нимали. Пасеку они много лет имели. Всякий улей памятен, кой руками отца, деда сделан. А когда все отняли, их отец и повесился. В саду, какой без пчел остался. С горя. – Замолчал бульдозерист и немного погодя продолжил: - Правды ради, не пошло впрок отнятое. В то же лето гроза разра­зилась. И молния в улей ударила. Загорелся. Другие рядом сто­яли. И не гляди, что дождь пошел, все в пепел рассыпались вскоре. Будто и не было пасеки. Бог лиходеев наказал. За грехи. Девки это будут помнить. И в чужбине такое не забудется...