Андрей Воронин - Время вспомнить все
Те двое, которые тормознули Евгения Петровича, были людьми местными, коренными москвичами, которые родились в столице и прожили в ней всю жизнь. Но этим в разговоре с водителями-новичками не кичились, хотя на приезжих и поглядывали с нескрываемым презрением. За баранку старых водителей уже не пускали, и поэтому они занимались ремонтом троллейбусов.
– Женя, здорово! Как ты? – спросил абсолютно лысый низкорослый мужчина, смахивающий на актера Леонова, за что в свое время получил кличку Винни-Пух.
– Да ничего, – ответил Евгений Петрович Кублицкий, пряча деньги во внутренний карман куртки.
– Может, пойдем, как в старые добрые времена, по пузырю раздавим?
Евгений Петрович колебался, хотя исход знал наперед – согласится:
– Вечно ты, Винни-Пух, втравишь меня в какую-нибудь историю!
– Женька, что ты как не свой, словно молдаванин дурной? Это они радиатор с гармошкой путают.
– Потише…
– А что такое, – Винни-Пух осмотрел разнонапиональную очередь, – черных боишься?
Замечание Кублицкому показалось немного оскорбительным, но в общем справедливым. Молдаване, работавшие в троллейбусном депо, отличались беспросветной несообразительностью и невероятной жадностью. В очереди молдаване, как правило, неизменно оказывались первыми, к тому же приходили не все вместе, а по одному.
Стоило кому-нибудь оказаться у кассы, как тут же начинали подваливать земляки и пристраиваться не в хвост очереди, а в голову, поближе к окошечку. Что-либо говорить этим пришлым людям не имело смысла, они, как правило, прикидывались глухими или начинали огрызаться, коверкая прекрасный русский мат.
Украинцы, как ни старались, как ни хитрили, не могли прийти раньше молдаван. Белорусы же всегда толпились с русскими вперемешку, интегрировались.
– Ну, так как ты, Женька?
– А кто еще будет? – спросил Кублицкий, покусывая верхнюю губу и вытряхивая из пачки сигарету.
Толстые пальцы Винни-Пуха потянулись к чужой пачке:
– Давай, одну испорчу.
– Ты же не куришь, черт тебя побери.
– Курить не курю, а твою испорчу. Женя, с преогромным удовольствием, выпотрошу одну и табак нюхать буду.
– Не дам, – сказал Кублицкий.
– Тогда деньги давай.
– Сам пойдешь?
– Нет. Сейчас Семена пошлем, он быстро пару пузырей водки поднесет.
– Договорились. Но скажи, чтоб больше двух не брал, здоровье уже не то. Это в былые времена мы с тобой могли сидеть по двое-трое суток, теперь уже все.
Да и Герольда надо на прогулку вывести…
– Ну и имя же у твоего пса, как у какой-то газеты – «Герольд трибюн», – проговорил Винни-Пух, коверкая название уважаемой во всем мире газеты.
– Другое дать не мог, так уж по родословной выходило.
– Вот уж эти собаки.., и те родовитые! Не то что простой рабочий человек. Пошли, пошли, – Винни-Пух схватил под локоть приятеля, высокого и нескладного Кублицкого, потащил от касс к мастерским.
Там у них имелось свое укромное место, о котором начальство знало, но нос туда никогда не совало. А место располагалось в дальнем углу раздевалки, перегороженной многочисленными секциями железных шкафов с оттрафареченными на дверках номерами.
Сема оказался на ногу скор, хотя и прихрамывал.
А хромота с Семой случилась из-за того, что он уронил на ногу рессору и отбил ноготь на большом пальце правой ноги.
– Ну ты в быстр! – сказал Кублицкий, приняв бутылки.
– А вы, я смотрю, даже не расстарались, даже газетку не постелили.
– Это, Сема, дело плевое, – сказал Винни-Пух, вытаскивая из внутреннего кармана свежий номер «Правды», своих политических пристрастий он никогда не скрывал, и, поплевав на ладонь, разгладил его на крышке табуретки, – вот и все.
– А закусь? – спросил Кублицкий.
– Закусь сейчас будет, – из кармана Семы появился кусок колбасы, уже мелко порезанной, а из кармана Винни-Пуха, словно из волшебной шкатулки, возникли зеленый огурец и яблоко.
– За тобой хлеб, – улыбаясь в предчувствии выпивки, произнес Винни-Пух.
Сема открыл свой шкаф, и полбуханки хлеба стали посреди табурета.
Хлеб был не совсем свежий, но и не заплесневевший, съедобный.
– Соляночки бы какой-нибудь, – мечтательно произнес Кублипкий.
– Не в ресторане. Хотя и солянка есть, – Винни-Пух улыбнулся, – сейчас у Тодора возьму.
Он тут же поддельным ключом открыл железный ящик, в котором висела одежда, и из картонного ящика вытащил литровую банку домашнего салата, закрытую полиэтиленовой крышкой.
– Молдавский, с перчиком.
– Он же заметит.
– Разрешил мне брать, когда захочу.
– А вилки? – сказал Кублицкий.
– Вилок нет, есть лишь ложка, – на стол легла грязная ложка – одна на всех.
– Ладно, в рот ее совать не будем, – заметил Кублицкий, – на хлеб салат набросаем, как раствор на кирпич.
Забулькала водка. Две бутылки прокатили за сорок минут.
– Ну что, добавим. Женя? – с надеждой спросил Винни-Пух.
– Нет, ребята, не могу. Герольда надо выгуливать, а то квартиру обгадит.
– Придумал ты себе занятие…
– Я бы, может, и не заводил пса, да после того, как дочка съехала, ну, совсем делать нечего стало, хоть сиди да вой в квартире.
– А теперь что, – заулыбался Винни-Пух, – вдвоем скулите?
– Нет уж, не скулим. Вдвоем весело, он мне и тапки приносит.
– Хорошо тебе. А мне жена вместо того чтоб тапки подать после тяжелой работы, вечно какую-нибудь гадость говорит.
– Гони ты ее, Винни-Пух, в шею! Баба она у тебя вздорная.
– Куда уж гнать, ведь лучшей уже не найдешь.
Правда, Женя? Возраст есть возраст, лет тридцать назад надо было гнать, а теперь куда… Не собаку же вместо нее заводить? Собака борщ не сварит, блинов не напечет.
– Ив постель не ляжет.
– Про это я уж и не говорю.
– Зато спокойнее, – философски заметил Кублицкий, натягивая на плечи куртку. – Ты тут, Сема, прибери, тебе еще работать да работать, а я, пожалуй, пойду.
– Ну и иди, – со злостью сказал Винни-Пух, – а мы с Семой еще одну бутылку катанем, время у нас есть. Сема, в магазин подскочи.
Сема, прихрамывая, двинулся к проходной, нагоняя Кублицкого, обходя его, даже не глянул, не попрощался.
Евгений Петрович еще не успел подняться на третий этаж, где располагалась его квартира, как услышал густой бас, которым лаял его пес, приветствуя хозяина.
«Ну вот, скулишь. Сейчас примешься прыгать на меня, с ног сбивать».
Ключ повернулся в замке, уставший хозяин ввалился в квартиру. Пес тотчас бросился к нему и даже дважды лизнул в губы.
– Целуешься… Хитрый ты. Герольд. Ладно, сейчас пойдем гулять, только переобуюсь.
Гуляли они постоянно в одном и том же месте. Шли по Сержантской улице, пересекали Ярославское шоссе, направляясь к Бабушкинскому кладбищу. Там всегда было малолюдно, гуляли здесь лишь собачники, все друг с другом были знакомы.
Герольд среди собачьей братии выделялся статью и размерами. Было еще два дога, сравнимых с ним, да один зимой угодил под автобус на Ярославском шоссе, а другой заболел, нажравшись какой-то дряни, и его пришлось усыпить. Хозяева больше заводить псов не стали, и Герольд теперь был самым большим и сильным. А самое главное, в чем Кублицкий был убежден на сто процентов, его пес являлся самым умным.
– Ну, ну, пойдем, пойдем, – и натянув теплые резиновые сапоги, поигрывая поводком, Кублицкий открыл дверь.
Герольд выскочил на площадку и уселся ждать хозяина. Так было заведено – без хозяина ни шагу, если только Евгений Петрович не даст «добро» на самостоятельный спуск. Намордник он на своего Герольда не надевал, детей тот не трогал, на соседей не бросался, незнакомые же люди его сторонились сами. Маршрут был разработан так, чтобы как можно меньше встречать людей, хотя в общем-то Евгений Петрович никого не боялся. Да и кого станешь опасаться, если рядом у правой ноги сопит и рычит огромный пес, готовый по первому же слову хозяина броситься на обидчика, сбить его с ног, прижать к земле и дожидаться команды.
Осенью прошлого года с Евгением Петровичем Кублицким случилась пренеприятная история. Он, как всегда, гулял со своим Герольдом возле кладбища, а затем, то ли осень на него подействовала, то ли еще что, но ему захотелось заглянуть на кладбище. Кублицкий не смог ответить себе на вопрос, что его туда повело.
Шел по узенькой аллее, под ногами шуршала листва, справа и слева проплывали памятники, кресты, ограды. Кладбище было, как казалось хозяину пса, безлюдным, Герольда он лишь слышал. На глаза наворачивались слезы, было жаль прожитой жизни, вспомнилась жена, безвременно ушедшая в мир иной.
Он с интересом, неожиданным для самого себя, ведь и газет-то почти не читал, вчитывался в надписи на надгробиях, просматривал таблички на памятниках, тут же в уме прикидывая, сколько лет прожил человек. Одни прожили на этой земле меньше его, другие немного больше. Он, повинуясь настроению, с аллеи свернул в узкий проход, почти по колено засыпанный липовой и кленовой листвой. Осенняя листва, багряная и золотая, пахла арбузной коркой.
