Оруэлл: Новая жизнь - Дэвид Дж Тейлор
Пятнадцать месяцев, которые Оруэлл провел в книжной торговле, можно сравнить со многими профессиями, которыми занимались начинающие романисты в конце 1920-х и начале 1930-х годов. Грэм Грин работал в местной газете в Ноттингеме, а затем перешел в "Таймс". Генри Грин занял должность в инженерной фирме своей семьи. Если Оруэлл плохо оплачивался - Гордон Комсток, кажется, получал дома от 2 до 3 фунтов стерлингов в неделю, - то в том образе жизни, который он вел здесь в 1934-5 годах, были явные преимущества. В пыльном салоне магазина сохранилось несколько его снимков в действии. Кимче считает, что его привычка стоять в центре зала, "несколько устрашающая фигура", бросается в глаза благодаря его высокому росту и нежеланию сидеть. Помимо книжных рядов и библиотеки, в Booklovers' Corner были подсобные помещения, где продавались подержанные пишущие машинки и марки. В "Воспоминаниях о книжном магазине" есть несколько язвительных замечаний о коллекционерах марок: "странная, молчаливая, похожая на рыбу порода, всех возрастов, но только мужского пола; женщины, видимо, не понимают прелести приклеивания кусочков цветной бумаги в альбомы". Кимче навсегда запомнил долговязого продавца, который "выглядел почти как газель", возвышаясь над маленьким мальчиком, пришедшим в поисках пакета. Будущий романист Питер Ванситтарт, тогда еще литературно настроенный подросток, вспоминал, как "немного нелюбезный" помощник пытался продать ему экземпляр книги Альфреда Алоиза Хорна "Торговец Хорн на Мадагаскаре" . Ванситтарт, не терпевший уговоров, выбрал "Даму в беде" Уодхауса.
Если Оруэлл, глядя из окна магазина на вид истоптанных листьев и оборванных рекламных плакатов, столь безжалостно описанных в "Keep the Aspidistra Flying", думал, что его карьера приостановилась, то было несколько причин, по которым год с четвертью, проведенные в Лондоне NW3, окажутся формирующим опытом. Самое очевидное, что в течение рабочего дня его окружали книги - тысячи книг, любой формы, размера и тематики, от рядов классики в телячьих переплетах до дешевых современных романов, скопившихся в циркулярной библиотеке. Все это ускорило процесс, который происходил уже некоторое время и который можно описать как попытку Оруэлла примириться с культурными ортодоксами своей эпохи. Каждый из его первых четырех романов - это в некотором смысле разговор, а иногда и спор, с литературной культурой 1930-х годов. В "Бирманских днях" это общение довольно ограничено, это вопрос блаженных романтических фантазий и промелькнувшей сатиры. Литература" для Флори, выброшенного на берег клуба "Кьяуктада", - это своего рода безнадежная мечта, символ желанной жизни, которая, по его предположению, существует где-то за горизонтом. С самого начала его отношения с Элизабет подрываются его неспособностью отделить свои эмоциональные чувства от интеллектуальных ценностей, которые, по его представлениям, представляет эта весьма условная молодая женщина. Он считает, что перед ним образец, который "говорил о Прусте под парижскими платанами". Примечательно, что когда Оруэлл начинает разрушать эту иллюзию, он делает это с помощью культурных сигнификаторов - то есть, приглашая своих читателей более высокого уровня судить о ней по книгам, которые она читает. И вот мисс Лакерстин очень скоро обнаруживают возлежащей на диване с экземпляром книги Майкла Арлена "Эти очаровательные люди". В целом Майкл Арлен был ее любимым автором, но она предпочитала У. Дж. Локка, когда ей хотелось чего-то серьезного". Арлен был "умным" светским романистом, Локк - нетребовательным сентименталистом. Ни один из них не вызвал бы особого восторга у рецензента "Адельфи".
К моменту выхода романа "Сохрани полет аспидистры" ангажированность повысилась на несколько ступеней. С одной стороны, роман представляет собой не что иное, как критику литературного рынка, на котором он происходит. Дата рождения Гордона указана как 1905 год - через два года после его создателя - и, как говорят, его литературный дебют состоялся в знаменитом "Новом веке" А. Р. Орейджа. То, что он думает о литературе своего времени, становится ясно уже на второй странице книги, когда он стоит в библиотеке, мрачно осматривая восемьсот выставленных романов ("Ужасно думать обо всем этом сыром, полусыром мусоре, собранном в одном месте. Пудинг, пудинг из пуда"). Вернувшись в магазин, он начинает подвергать коллекцию не столько литературной критике, сколько всеобщему порицанию. Классика викторианской эпохи; религиозная полемика ("Последняя книга отца Хиллера Честната о пропаганде Р.К."); современные бестселлеры ("Последняя книга Пристли") - все они упоминаются лишь для того, чтобы быть проклятыми, причем особое место в демонологии отводится "умным псевдо-страшным предварительно переваренным биографиям". Чванливые, изысканные книги о безопасных художниках и безопасных поэтах, написанные теми денежными молодыми бестиями, которые так изящно скользят из Итона в Кембридж, а из Кембриджа - в литературные обзоры".
Далее следуют записи миссис Уивер и миссис Пенн, двух клиентов библиотеки, первая из которых - тупица, помешанная на слащавых сагах Этель М. Делл, а вторая гордо несет свой экземпляр "Саги о Форсайтах" титулом наружу, чтобы прохожие могли "выдать ее за высокородную". Литературный разговор о Хью Уолполе разоблачает миссис Пенн как безнадежного середнячка ("В нем есть что-то такое большое. И все же он так человечен с этим" и т.д.), и пара быстро уходит.), пару быстро выпроваживают из магазина, чтобы Гордон мог обратить свое внимание на ужас поэтического отдела, своего рода чертог угасших надежд и недостижений, в котором ушедшие звезды его молодости - Йитс, Хаусман, де ла Маре и Харди - трутся о такие "шкварки уходящей минуты", как Элиот,
