Спорим, моя?
Сначала мы говорим о мелочах, затем темы становятся более глубокими, голоса приглушенными. Ему интересно узнать меня, и в ответ он все больше открывается мне, рассказывая о семье и маме. Говорит, что тяжелее всего было в садике и начальной школе.
— Рак у нее нашли, когда мне было пять. Третья стадия. Я же не понимал ничего, постоянно канючил, что мама не приходит и не проводит со мной время. Это сейчас я понимаю, что они пытались бороться, она согласилась на химию в надежде, что это даст ей время… — он отбрасывает в сторону салфетку и нервно проходится пятерней по волосам.
— Ты не обязан говорить, — я ведь вижу, как ему тяжело это дается. Не хочу его мучить. Он совершенно не обязан быть настолько откровенным.
— Я хочу. Никто не знает, я уже задолбался носить это в себя. Такое ощущение, что тресну однажды, как колба на уроке химии, — раздраженно взмахивает рукой, усмехнувшись. Все это время он ни разу не взглянул на меня, смотрит куда-то за мной и взгляд его затуманен злостью.
— На кого ты злишься, Макар? — он резкого звука моего голоса переводит взгляд на мои глаза.
— Она лечилась ради меня, а я постоянно её требовал. Бесконечно. Почему ты не пришла на утренник, мама? Почему не забрала меня из сада, мама? — он распаляется все больше и больше, взгляд ожесточается, а движения все менее контролируется. Сейчас. Именно сейчас то, что он говорит идет из сердца, из его души, — Почему ты так поздно вернулась, мама? А она умирала! Умирала, пока я, её сын, возил сопли по асфальту и бесконечно ныл!
— Макар, ты был слишком маленьким, ты не мог понять!
— Отец объяснял мне! — вскакивает с места, — пытался объяснить! Маме нужно отдохнуть. Дай маме время полежать. Он спокойно просил меня, а я орал на весь дом и тогда ей приходилось вставать и идти ко мне! Слабой, после процедур она шла и успокаивала меня!
Он мечется. Я вдруг резко вижу перед собой того самого маленького мальчика, которому так сильно не хватало мамы и сейчас тоже. Он наматывает круги, не смотрит на меня, поэтому я встаю, резко отодвинув стул и подойдя просто беру его лицо в свои ладони. Он делает шаг назад и выходит, что я наступаю, но рук не отвожу и взгляда тоже. Смотрю прямо в глаза цвета неба, такие же, как и у меня.
— Тебе было пять, — говорю спокойно и медленно.
— А потом девять. — Упирается он. Макар внушал себе эту мысль долгие годы и одного моего слова вовсе недостаточно, — Она сказала перед смертью: «Я бы выбрала не делать химию, если бы знала, что это так надолго отнимет меня у тебя. Я бы хотела посетить каждый твой утренник, делать с тобой поделки и забирать тебя с учебы. Прости меня, сынок.» Она умерла с чувством вины, Арина.
— Нет. Ей было жаль, — Макар снова делает шаг назад, но я не даю ему отпрянуть, — Ей было жаль, что она провела мало времени с тобой, потому что ей тоже тебя не хватало. Именно тебя. Со всеми капризами, криками, нервотрепкой и смехом. И жалела она, что пропустила столько, потому что уже тогда знала наверняка, что химия бесполезна. Она жалела о прошедшем и о будущем. Потому что сейчас она смотрит на тебя с неба и гордится. Гордится, что ты вырос сильным и готовым брать на себя ответственность. Приехать с долмой и по дороге защитить девушку от шпаны. И устроить такое, как сегодня. Она бы гордилась, что ты становишься настоящим юристом и совмещаешь работу с учебой, я точно знаю. И точно жалеет, что не может сказать тебе это в лицо. Тебе не в чем винить себя, Макар. Она была счастлива тогда, потому что ты был рядом. Ты. Её родной сын.
Он смотрит на меня долго. И пока я говорила видела, как менялось его лицо. От рассерженного, злого, почти яростного… И каким оно стало теперь: складка меж бровей разглаживалась, а заостренные черты лица смягчались.
Пока его глаза не застелила пелена из скупых мужских слез, но таких спасительных для него в этот момент. Макар сгреб меня в охапку, сделал пару шагов, ногой развернул к себе стул и сел на него со мной на руках. Он обнимал меня, зарываясь в волосы, а я слушала звук его быстро-быстро стучащего сердца, совсем как мое.
Этот разговор сегодня значил много больше романтического ужина. Он доверился мне, открылся, распахнул душу, подставив её только мне и холодной ночи, и мне удалось её согреть.
— Какая же ты особенная Арина, а я такой дурак, — шептал он, а я знала: он думает, что испортил ужин. Глупый.
