Игры мажоров. "Сотый" лицей
Маша
С тех пор, как я пришла в себя, окружающий мир погружен в темноту. На моих глазах плотная повязка, которую нельзя снимать. Мне все время это повторяют, а зря, даже если бы я и хотела это сделать, у меня не хватит сил.
Врач говорит, она для того, чтобы не нагружать глаза, а мне кажется, он обманывает. Они все мне лгут, даже мама.
— Доченька, все будет хорошо, поверь, — твердит она, — ты обязательно будешь видеть. Тебе сделают операцию, мы вместе полетим в Гамбург. Твой па... Сергей Дементьевич уже выбрал клинику. Она лучшая! Главное, чтобы ты поправилась, окрепла и набралась сил.
Я не верю, но ничего не говорю. Мама меня утешает, пусть думает, что я поверила.
Все равно. Мне все равно, что со мной будет, потому что Никита не хочет со мной говорить.
Я ничего не вижу, зато все чувствую. Он приходит каждый день, но я не слышу, как он открывает и закрывает дверь, не слышу звука его шагов. Когда идут медсестры или врачи, их слышно еще из коридора. И маму тоже.
А Никита по палате передвигается практически бесшумно, вот только его присутствие я ощущаю всем телом.
Узнавание проникает в каждую клеточку, забивает собой легкие, заполняет мои рецепторы. Восприятие обостряется, я как будто взлетаю над кроватью. Мое тело становится невесомым и парит.
И тогда я его вижу, вижу даже сквозь тугую повязку, плотно прилегающую к глазам.
Никита похудел, осунулся. Между бровями на переносице залегла глубокая складка. Его красивые изогнутые губы сухие и потрескавшиеся. Он поджимает их, сцепив зубы, и смотрит. Смотрит, смотрит, не сводя с меня потухшего взгляда.
И ничего не говорит, а я ничего не понимаю.
«Ник, почему ты молчишь?» — хочется сказать, но я не могу. Не выходит.
Губы не слушаются, не разлипаются, словно они склеенные. Во рту тоже вязко и липко. Может, и у Никиты не выходит?
Тогда ладно, тогда не надо, разве мне нужны слова? Я хочу почувствовать его рядом, ощутить тепло его кожи. Пусть возьмет меня за руку и молчит, больше мне ничего не нужно.
...Выныриваю из бездонного омута и какое-то время пытаюсь понять, где я и что со мной. Воздух в легких густой и тягучий, они будто забиты ватой. Рвано выдыхаю, проталкивая вязкую жижу, и воздух с хрипами вырывается наружу.
— Тихо, Мышка, — слышу внутри себя шепот, — ты просто спала. Все хорошо.
— Ник... — с трудом разлепляю горячие сухие губы, — Ник... ты... ты...
Я знаю, что это Никита, чувствую, что он здесь. Но звенящая тишина в палате пугает.
— Ник, — зову, сминая простыню непослушными пальцами. Я стараюсь, изо всех сил стараюсь, чтобы вышло громко. Только сама себя еле слышу. — Никит... где... ты...
Он молчит. Не говорит со мной, но и не уходит.
— Ник... — повязка увлажняется, из-под нее по скуле вниз стекают обжигающие соленые дорожки.
Шероховатые пальцы касаются мокрых щек, ползут вверх, собирая влагу. Я хочу податься к ним ближе, запрокинуть голову, но ничего не получается. Рука исчезает, в палате становится тихо, и я чувствую, что Никиты здесь больше нет.
А следом откуда-то приходит понимание, что он больше не придет. И я снова плачу, пока повязка не становится совсем мокрой.
***
— Маша, Машуня, — хриплый голос выводит из оцепенения. Или это я так просыпаюсь?
Голос узнаю сразу. Шведов.
Я уже могу кое-как говорить, пусть не очень связно, но это лучше чем ничего. Мама сказала, что у меня ожог дыхательных путей, потому мне больно разговаривать. Но когда все полностью восстановится, речь вернется.
— Родная моя, доченька, — шепчет он с надрывом. Я протестующе поворачиваю голову, но он упрямо повторяет: — Да, моя. Теперь уже точно. Прости, малышка, я не дождался твоего разрешения и сделал тест. Не сердись, это не для меня. Для себя я сразу все понял, как только тебя разглядел. А чтобы отвалил тот, другой. Я твой отец, Машка, только я.
— Не надо было, — отвечаю, с трудом шевеля языком, — мне не нужен отец. Зачем я вам...
— У меня кроме тебя никого нет. Никого, Маша. Прости меня, детка, прости. Я у тебя и у твоей мамы каждый день прощения прошу и просить буду, до смерти.
Хочу возразить, но мою руку берут в захват крепкие шершавые ладони. Шведов упирается лбом мне в локоть, и я понимаю, что он стоит перед кроватью на коленях.
Зачем-то думаю о том, что он вымажет свои брюки. Хоть в палате каждый день моют пол, но у Шведова такие дорогие костюмы, что ими точно не стоит вытирать в больницах полы.
— Я ей предложил замуж выйти, Машуня. Даже если это будет фиктивный брак, все равно.
— Маме? Замуж за вас? Но зачем?
— Чтобы тебя удочерить. Чтобы все, что у меня есть, осталось вам. Ей и тебе.
— Вы собрались умирать? — стараюсь, чтобы это не звучало как насмешка. Я действительно не понимаю.
— Если бы это помогло, помогло хоть как-то исправить... — глухо говорит он, и мне хочется отнять руку. Но на это нет сил. — Но Даша мне отказала.
