Второй кощей (СИ) - Билик Дмитрий Александрович
Вот теперь мне стало совсем не по себе. Потому что Рехон проворно распахнул свитер и вытащил что-то из-за пояса. Почему что-то? У него было единственное оружие, которое проклятый взял с собой в этот мир — нож.
Я не стал бросаться вперед. Все равно бы не успел. Потому лишь смотрел на Рехона, методично наносящего удары в область живота. И Васильича, обескураженно глядящего не на сына — на меня. И нечто мерзкое, темное, разливалось в мое чреве.
А ведь леший говорил. Проклятый остается проклятым. Скугга не просто так раздает свои черные метки. Она видит человека насквозь. Накладывает епитимью твердой рукой. Но для некоторых возможно прощение, как в случае с Лео, а на ком-то всегда будет висеть клеймо. Жаль, что теперь ничего уже не вернуть.
— Что⁈ — заревел раненым волком Рехон, оказываясь на земле.
Ну вот, еще и новую дорогую одежду испачкал. Не знаю, отстирается теперь трава или нет. Я подошел к разбитому на осколки соседу. Живому и здоровому, но окончательно раздавленному произошедшим.
— Печать на крови, — объяснил я лежащему кощею. — Ты, видимо, так торопился убить своего отца, что не заметил ее. Я не большой специалист, делал печать на основе Мышеловки. Но вроде получилось, как рука?
Рехон раздраженно поглядел на выпавший нож. А потом медленно поднялся на ноги. Я чувствовал хист, который бурлит в нем, готовясь выплеснуться. И ощущал себя крохотным созданием, попавшим в эпицентр стихии.
— Ты не можешь причинить мне вред. Вспомни договор.
— Не могу, — признал мою правоту Рехон. — Вот только это ничего не решит. Рано или поздно, я доберусь до него. И до всего, что ему дорого. Я убью сначала его женщину, друзей, а потом и его самого.
— Но почему⁈ Ведь он единственный близкий, кто у тебя остался?
— Близкий⁈ — казалось, сам вопрос невероятно возмутил Рехона. — Из-за него меня изгнали из Фекоя. Потому что я такой же, как и он, правец. А непохожих на тебя не любят. Лишь один человек вступился, моя мать. Она могла не уходить, но не бросила своего сына. Молодая, красивая, крепкая, она ушла вместе со мной. И когда мы встретили Отверженного, легла с ним, чтобы я жил.
Ноздри Рехона широко раздувались от гнева, глаза блестели от слез, а щеки горели лихорадочным румянцем. Именно в этот момент я понял, что он совсем не похож на Васильича. Или, может, дело в том, что я не видел соседа гневающимся?
— Она прожила трудную жизнь, но ни на минуту не отвернулась от меня. И когда Скугга отвергла нового воина. А самое мерзкое, что даже умирая, она любила его. Хотя на муки ее обрек один человек!
— Сын, я очень виноват, но…
— Молчи! — не проревел, не произнес, а скорее прошипел Рехон. — Твоя участь предрешена и ничто в этом мире не сможет тебя спасти. Кстати, что до мира, Матвей, спасибо. Он мне нравится.
Рехон развернулся и той же пружинящей походкой пошел к машине. Я же все так же стоял перед Васильичем, понимая, что буря еще не прошла.
— Мои вещи! — вытащил саквояж из машины Рехон, показательно подняв его перед собой. — И спасибо за одежду, Матвей. Она не идет ни в какое сравнение с тем, что я носил раньше. Будто вторая кожа.
Он направился было по улице, но вдруг остановился, словно вспомнив нечто важное. Поднял палец и обернулся:
— Ты не спросил самого главного, Матвей.
— Чего же?
Прежде, чем он ответил, я судорожно вдохнул. Пахло надвигающейся бурей и кровью.
— Почему меня прозвали Бедлам.
И теперь сила Скугги вырвалась наружу. Словно громадное цунами, она накрыла все вокруг, разметая, размывая, превращая в ничто. Мой промысел выплеснулся машинально, хотя Рехон даже не пытался задеть своего проводника. Мы оказались на единственном клочке посреди бушующего океана. Хрустело стекло, разлетались в мелкую щепу бревна, скрежетала ломающимся кирпичом печка, лязгали, натыкаясь друг на друга, куски железа. За считанные секунды дом Васильича превратился в руины. При этом на лице Рехона не дрогнул ни один мускул. Словно ему это ничего не стоило.
— Но я не буду раскрывать все секреты, Матвей, — махнул он, когда все закончилось. И ушел.
Не заметив, как тот, для кого он был единственным смыслом жизни, тихо заплакал у меня на руках.
От автора: В общем, ситуация следующая — в этой книге остался эпилог. И я его даже написал. Но фокус-группа разнесла его и даже привела аргументов, с которыми я должен был согласиться. Поэтому эпилог будет переписан. Но ради интереса, я его вам все-таки покажу. Итак, план такой:
среда — черновой эпилог, который будет удален
четверг — окончательный эпилог, который останется.
Эпилоги крохотные, но я разнесу их по двум дням, чтобы те, кто захочет, смогли прочитать обе версии и не запутаться.
Эпилог
Мало кто из рубежников земного мира любил Скуггу. Изнанка представала капризной и своенравной дамой, настроение которой менялось невероятно стремительно. К тому же, Скугга чаще карала страланцев, как называли их здесь, чем осеняла благодатью.
Об Изнанке Трепов понял все почти сразу, потому старался бывать в бескрайних степях как можно реже. Ему не нравилось чувствовать, что его хист, промысел великого кощея, заполняется здесь как у обычного ивашки. И еще ему было не по душе, в кого он тут превращался.
Тимофей Валентинович догадывался, а точно об этом знать не мог никто, что Скугге не требуется каких-то особых поступков, чтобы поставить на твое лицо свою печать отвержения. Ей достаточно смотреть подслеповатым взглядом и криво усмехаться. Малейший выплеск хиста, применение самого слабого заклинания — все ложилось на невидимую чашу весов.
Прагматичность Трепова и нелюбовь к Изнанке сослужила для него добрую службу. Сейчас Дед походил на человека больше, чем многие кощеи, которые оказывались здесь. По крайней мере, его лицо можно было рассмотреть, пусть неизвестный скульптор и вырезал еще морщины глубже, чем в родном мире, оставив в их желобах проклятые чернила.
Тогда как на его собеседницу смотреть было попросту неприятно. Кожа ведуньи сморщилась, как высохшая тряпка, почернела, правая щека истлела и обнажила жевательная мышцы. Носовой хрящ разрушился, навевая ассоциации о древней любовной болезни. Но самое главное — глаза. Это были глаза мертвеца, который по какой-то нелепой причине продолжает ходить по земле.
От своего наставника Трепов часто слышал, что жизнь — весьма условная субстанция. И не всегда тот, у кого бьется сердце, функционирует мозг, двигается и рождает слова язык, — еще жив. Как не всегда тот, кого закопали в землю, перестает существовать в мыслях других. Еще этот идиот говорил, что единственное, ради чего стоит жить — это любовь. Неважно к чему.
Тимофей Валентинович по молодости слушал эту глупую софистику, открыв рот. Вот только потом понял, что это бредни сумасшедшего старика. Помогли ему эти россказни? И где сейчас его жизнь?
Правда, Трепов тут же невольно подумал, что раз вспоминает своего учителя, то по рассуждениям того, старик жив. В мыслях и сердце ученика. И тут же недовольно отмахнулся от этой неприятной догадки.
— Я рад тебя видеть, — соврал он.
Уродливая голова чуть склонилась набок. А ведунья, хотя, какая она ведунья, почти кощей, гадко улыбнулась:
— Я знаю, что ты не любишь Изнанку. И что ты предложил встретиться здесь, говорит о серьезности ситуации.
— Может, потому, что она действительно серьезна? — нахмурился он. — Пацан… глупый пацан, который рубежник без году неделя, вернулся домой, когда должен был умереть в Петербурге. И более того, взял девятый рубец. Он видел ларь и понимает, как открыть его. А между тем срок скорбной луны на подходе.
— Не думаю, что один девятирубцовый мальчик может встать на пути у всего Созвездия. Что-то мне подсказывает, что в нужный час все члены вашего Ордена явятся на зов реликвии, ведь так?
— Я еще размышляю на этот счет. Появление пяти кощеев не останется незамеченным, — нервно ответил Трепов. — Кому-то придется отвлекать внимание. А если под ногами будет болтаться мальчишка, который может помешать всем планам… Девять рубцов, это ведь…
