Алистер (СИ) - "Гори Вива"

Нет чего-то настоящего. Не буду напоминать про Жака да Шарлотт, но даже Банжамин не выкарабкалась из омута тины, ей придётся приложить небывалые усилия, чтобы измениться. Ведь и глаза у всех них не выдают живого. Редко когда в подобных семьях рождается экземпляр, и этой ни гроша не светит.

Я шаток в своём мнении насчёт нахождения в детской фото, но попробовать всё-таки стоит. Я решил не рыться и попытать удачу единожды, открыв лишь одну задвижку тумбочки напротив изножья.

Предчувствие, что в этом доме не найдётся полезных мне фотографий. Да хоть чего-то полезного.

Я открываю этот ящик Пандоры, и…

Ни кошачьих слёз. Вот ни одной.

Ещё темно так, что не разглядишь. Просто тень. Я включаю свет и вновь подхожу к нему, садясь на колени. Как и твердил ранее — пустота. Деревянное дно.

А-а! Сколько мне ещё будет не везти? Столько проколов и ни одной награды, утешающего приза, бумажки с моим именем, наконец. Разве этого я истинно заслуживаю? Просто не могу вникнуть в то, почему я появился именно в этой квартире. Шарлотт ни левым, ни правым боком не заслуживает моего появления. Успокаивать недостойных ни в чём людей я не обязан, работать — тоже. Меня обвиняют за неверность. На меня накинулись. Мне предъявили условия на то, что я буду жить с человеком. А я пробыл в этом городе меньше дня. Это не говорит о том, что я принимаю их проявления неблагодарной человечности на себя, перевожу на собственную личность. Это как раз-таки выставляет их уязвимыми, неблагодарными, глупыми: они приняли меня за своего! Как глазок должен замылиться, чтобы перепутать человека. Если бы не моя схожесть с Жаком, меня бы поимели сразу же. Шарлотт. Она бы точно попыталась что-нибудь со мной вытворить — я бы оставил Напоминание. Потом бы пришли Жак и Банжамин и прогнали меня публично. Я могу следить за клиентом, применяя исключительно слух, а так совсем не пойдёт. Я бы объяснил сначала Шарлотт, кто я, приласкал и уверил, что всё будет хорошо, даже бы если не поверила в сказанное мною. У меня всегда, всегда получалось.

Потому что я не примитивное существо и умею лавировать. Как-то упоминал, что можно находиться от клиента дальностью в километрах, в ста километрах. А у меня такого не было. В одном помещении — да, в разных городах — нет. Я не пользовался этой привилегией. До последнего бился за внимание клиента.

Но вдруг образ Жака сыграл со мной злую шутку.

Что-то отвлекло меня, и я снова пялился в пустой ящик. Как скучно. Я закрыл его, но оттуда вышел интересный звук. Не скрип, что-то повесомее. Открываю — ни листочка. Ни железной стружки, ни иголки, покоцанного грифеля. На что я надеялся. Не теряя веры (ага, как же), опускаю внутрь руку и глажу деревянную поверхность. В дальнем уголке я нащупал… грифель? Вы издеваетесь? Я умываю руки.

Но это ещё не всё. На моих чёрных перчатках нет характерных для покрошенного грифеля пятен. А я очень-таки надавил на него, но не до хруста… Какой-то слишком он твёрдый.

Проверяю наощупь через перчатки неизвестный объект и беру-таки крошку, посыпав на ладошку. Белые пылинки опали мне на руку, добавляя контраста. Вышло красиво. Достаю теперь крошку побольше и аккуратно кладу. Что-то мне это напоминает. Добавляю к собранному самый большой кусочек и от увиденного медленно раскрываю рот. Вроде бы достал всё.

Материал кусочков мне очень напоминал что-то своё. И я окончательно убедился по цвету, форме, материалу, что это осколки моей маски. Без сомнений.

Пересыпал в карман брюк отколовшиеся составляющие и повернулся вовремя, чтобы успеть принять непринуждённую позу.

— Я готова, — вошла Банжамин.

— Ладно, я пойду, — за этими словами я скрывал, насколько сильно я обескуражен новой находкой.

— Как? — разочарованно спросила она.

— Мне пора. Но я не ухожу навсегда, завтра мы ещё увидимся.

У неё есть утешительный приз, а у меня… Не фиг жаловаться!

— М-м… ты знаешь колыбельные?

— Я? Нет. С чего бы?

Обожаю вопросы живых. Они всегда приносят в мою жизнь нечто новенькое и тренируют меня на фантазию. Я пел песню в караоке — то была прихоть клиента. Это считается за колыбельную? Или мотивчик не тот? Я отжёг в том караоке, как сейчас помню.

— Отец мне никогда не пел, и я подумала, что ты сможешь в отличие от него. Но раз не знаешь, то иди. Извини, что задерживаю.

Эта девчонка проверяет меня? Она бросила мне вызов.

— Я спою тебе. Придумаю на ходу. Ложись. И не смотри так. Ты выиграла.

— Я не этого добивалась, — притворно добавила Банжамин.

— Ага, верю. — И уложил её, а сам устроился с краю.

Без понятия, как я буду тут выкручиваться и придумывать какое-то стихи, выдавая его за открытие искусства. По-иному не выдам. Исключено. Но всё же… я мало что придумывал с рифмой, только когда из меня пышел энтузиазм и хвастался своими знаниями. Красовался. Мне нечего доказывать, но я повёлся. В какой раз. Бесконечность учит лишь забывать про настоящую жизнь, а не сочинять песни.

— Придумываешь? — заметила продолжительную паузу. Мне за неё как-то неудобно.

— Да.

— Может, дать тебе листочек с карандашиком?

— Я не маленький, — огрызнулся я, что вызвало две самые искренние улыбки за сегодня.

Банжамин с нетерпением ждала, когда я сложу слово к слову, и интерес в ней не спадал. Она только распалялась. Ей не поможет колыбельная, если она и дальше будет сверлить меня взглядом. Ах, и кто пнул меня на это? Она же не силками меня тащила, «уговаривая». Она способна на такое варварство. Вы только поглядите на её кровожадный вид! Хлопает ресницами, вся светиться! Хищник… нет, маньяк!

Сложив ещё пару строк, я положил руку на деревянное изножье, которая была к нему ближе, и стал отбивать ритм — неспешный, вполне подходящий для детской колыбельной.

Банжамин затаила дыхание. Я отчего-то сильно забоялся.

— За окном нам дождь пробьёт, как колокол, что сводит счёт…

Девочка переводила взгляд с меня на пальцы без перчатки на изножье. Начало недетское, но со мной шутки плохи.

— Он нас зовёт в холодный год, где сопят дети напролёт.

— Ты уверен, что…

— Тш-ш, — многозначительно приставил палец к губам. — Где ненасытный зритель?

Банжамин ретировалась, принимая прошлое положение, подбирая одеяло. Как же это… тепло.

— И плача там не видно, в краю далёком дивном, где человек невинен и весело живёт. — Стук не прекращался, но я немного поменял ритм, сменяя на более яркий. Когда эта строчка закончилась, я вернулся к медленному ритму: — Ведь судьбы всех для нас важны, ведь всем на свете мы нужны. Мы помним тех, кто дорожил и с нами вовсе не тужил.

Прождал паузу, вскоре заиграл:

— Нам было радостно, поверь, за наших ближних и друзей, — я обратился к Банжамин. — Но дело вовсе не о том. О том, что погружает в сон.

Наверное, я ужасно ошибался раньше: Банжамин даже зевнула. Или это из-за моего содержания? Он скучный? Не важно.

— И плача там не видно, в краю далёком дивном, где человек наивен и весело живёт.

Прикрывает веки.

— Я помню, спал мой давний друг, не тихий он ни на чуть-чуть. Я помню, как смотрел в лицо… И не врало оно, — неосмысленно резко отчеканил я. — И плача там не видно, в краю далёком дивном, где человек парит в нём, стремяся вдаль, вперёд.

Банжамин уже не притворялась — она хочет спать, плакала же. Она наконец засопела, усталая и измотанная. Через пару секунд девочка спала, после чего я неосознанно продолжил. Это происходило со мной само собой. Я не смел обрывать этот поток.

— Куда он шёл — туда за ним, я не боялся: он раним. Но не поверил тем словам — закрыть глаза б ему не дал. — Ускорил темп: — И сколько б ни скрывался, я сразу попадался, в тот взгляд его опасный, один от сна удрал…

Какое-то время просто стучал по дереву в унисон уходящей мелодии и вперился в одну точку. Жаль, что это дерево не принесёт мне удачи. Я не замечал вокруг себя ничего, просто задумался о чём-то и перевёл взор на спящую девчушку, которую ещё столько испытаний ждёт на пути. Дети вообще не заслуживают доедать объедки с родительского стола. Но почему-то такая практика повторяется поколение за поколением, особенно если семья богата или совсем наоборот. Всё же рухнет… А у кого-то уже рухнуло.