Феликс Кривин - Избранное
— Я говорил… я говорил… Григорий Ишакович…
Так директора еще никогда не обижали. Конечно, на этой работе станешь не только Ишаковичем, тут работы на десять Ишаковичей…
Григорий Исаакович приводит оскорбителя в кабинет, устанавливает на таком расстоянии, чтоб его было хорошо видно а сам садится на директорский стул и долго смотрит на этого человека, которого еще и в природе не было, когда он уже сидел на директорском стуле.
— Ты посмотри на меня, — устало говорит директор Григорий Исаакович, — я такой большой, я директор школы… Я так много работаю… Но это еще не повод называть меня Ишаковичем.
Сам он не уверен, что это не повод. Может, только так его и следует по справедливости называть. Но если всех называть по справедливости… Справедливость — жестокая вещь.
По щекам оскорбителя текут слезы. Он стоит, опустив повинную голову, так, что видны все его три макушки — верный знак, что природа еще с ним наплачется.
— Ну вот, ты уже все понял, — смягчается директор Григорий Исаакович. — Обещай, что ты больше не будешь меня обзывать. Нехорошо директора обзывать.
Оскорбитель молчит. Потом говорит еле слышно:
— Я не обживалшя, Григорий Ишакович…
БОЛДИНСКАЯ ВЕСНА
Первый месяц весны я проводил в Болдине, в Доме творчества писателей, литературном комбинате на семьдесят творческих мест. Осенью там большой наплыв классиков, желающих повторить известный исторический опыт, а весной путевку легче достать, поскольку болдинская весна никак в истории себя не зарекомендовала.
Мой сосед по столу, в прошлом известный юморист, позднее известный поэт, а в последнее время известный прозаик, знакомил меня с болдинскими нравами и рассказывал о своем жизненном пути.
Да, у него уже был жизненный путь, который, несомненно, впоследствии станет известным, но для меня мой сосед сделал исключение, позаботясь, чтобы мне он стал известен уже сейчас.
— Почему я сатиру сменил на поэзию, а поэзию на прозу? Дорогой мой, в этом повинна арифметика. Да, да, простая арифметика. — Он кому-то кивнул, с кем-то раскланялся, кого-то прижал к сердцу и продолжал: — Возьмите прозаиков. Возьмите самых крупных. Льва Толстого возьмите, Достоевского, Тургенева, Гончарова… Затем Герцена возьмите, — говорил он, словно передавая мне холодную закуску, — Горького, Алексея Толстого, Паустовского… Кого еще? Бунина, Куприна… Каков средний возраст этих крупнейших наших писателей? Не трудитесь подсчитывать: ровно семьдесят лет.
Он доел первое и принялся за второе.
— Теперь возьмите поэтов. Тоже самых крупных, разумеется. Пушкина возьмите, Лермонтова, Некрасова, Тютчева, Фета. Блока и Маяковского. Есенина возьмите. Пастернака и Ахматову. Средний возраст — пятьдесят два. На восемнадцать лет ниже, чем у прозаиков. Вы понимаете?
Да, теперь я начал понимать.
— Ну, а теперь возьмем сатириков. Гоголя возьмем, Щедрина, Чехова, конечно. Затем Аверченко и Сашу Черного, Булгакова и Зощенко, Ильфа и Петрова. Из пародистов — сейчас пародисты в большом ходу, — так мы из них возьмем Архангельского. И что же нам говорит арифметика? Средний возраст — сорок восемь лет. Меньше, чем у поэтов, хотя из названных поэтов почти половина умерла не своей смертью. А сатирики, за исключением Петрова, погибшего на войне, все умерли своей смертью, но какой ранней! Гоголь и Чехов едва перешагнули за сорок, Ильф и Петров не дожили до сорока! А еще говорят, что юмор продлевает жизнь. Нет, дорогой, Джамбул прожил девяносто девять лет, но найдите у него хоть одно юмористическое произведение!
Я вежливо наморщил лоб, припоминая творчество Джамбула.
— Какой из этого вывод? Значит, что-то укорачивает сатирикам жизнь — почище, чем поэтам дуэли и самоубийства. Сорок восемь лет — средний возраст! Да если б Достоевский столько прожил, не видать бы нам ни «Бесов», ни «Братьев Карамазовых»!
Он доел второе и принялся за компот.
— Конечно, пока молодой, можно заниматься сатирой. И я занимался, вы это знаете! А как перевалило за сорок, думаю — стоп! Так недолго и помереть. И перешел на поэзию. Ну, конечно, жил сдержанно: на дуэли не стрелялся, самоубийством не кончал, смирял свои страсти. А как перевалило за пятьдесят — средний-то возраст поэтический пятьдесят два года! — стоп, думаю. И перешел на прозу. До семидесяти у меня еще десять лет Поживу, поработаю. А там, возможно, займусь переводами. Переводчики у нас живут долго, особенно если сатиру не переводить…
— То-то я смотрю, у нас мало сатиры…
— Естественно. Как же ее будет много, когда в ней люди не живут? И поэзии настоящей мало. В ней тоже люди не живут.
Я хотел сказать, что и прозы настоящей мало, но воздержался: мой сосед мог подумать, будто он мало написал.
За окном шумело Болдино, не слыша нашего разговора.
— Осень здесь чудесная, — вздохнул мой сосед-прозаик, допивая компот.
МОГУ МОЛЧАТЬ!
Приглашает меня наше партийное руководство. «Хотим, — говорят, — знать ваше мнение».
Раньше мое мнение знали все, потому что оно было у всех одинаковое. А теперь, когда мнения разные, приходится интересоваться.
Я говорю: вот этот лозунг, «Вся власть Советам!» Что-то я в нем недопонимаю, наверное.
«Как это — недопонимаете? У нас этот лозунг семьдесят лет, а вы все еще недопонимаете?»
Я говорю: если Советам вся власть, то что же тогда партийному руководству? Прежде оно — дзинь-дзинь! — и советская власть — топ-топ — на доклад является. Оно дзинь-дзинь, а она топ-топ. Неужели теперь советская власть будет нажимать на кнопки?
«Демократия, — улыбается партийное руководство. — Демократия нам нужна. Но вот какая нам нужна демократия?»
Когда мне говорят, что нам нужна не та демократия, я понимаю, что никакая демократия нам не нужна. Или я сказал что-то лишнее? Ладно, могу молчать.
«Ну вот, сразу уже и молчать. Чуть что — сразу молчать. Нам же интересно знать ваше мнение!»
Я говорю, что целиком согласен с замечательными словами: «Этим людям хотелось бы уверить себя и других, что застой лучше движения».
Восхищенная пауза.
«Это сказал Михаил Сергеевич?»
«Нет, Виссарион Григорьевич».
«Как вы сказали? Виссарионович?»
Объясняю, что это сказал Белинский.
Облегченная пауза: Белинский нам не указ.
«А что вы вообще думаете о гласности?»
О гласности я думаю много. Во всяком случае, больше, чем говорю. Говорить я стараюсь поменьше. Особенно в таком высоком учреждении.
«Напрасно вы так, — говорит партийное руководство. — Ведь напрасно?»
«Мне кажется, нет».
«Напрасно, напрасно. А каково ваше мнение?»
«Не напрасно».
«А каково ваше мнение?»
Гласность наша в бою, но не на коне, а в тачанке. Она несется вперед, а стреляет назад. По задним целям. По прошлым. По пройденным.
Напрасно я так о тачанке — она наше славное прошлое.
И напрасно я так о гласности — она наше славное настоящее.
Напрасно я так, напрасно…
Ладно, могу молчать.
ДИСТРОФИКИ
* * *Светлая радость на каждом лице,Каждое сердце поет и трепещет.Все говорят о счастливом конце,Все улыбаются и рукоплещут.
Крики слышны: «Молодец! Мо-ло-дец!»Вот и фанфары уже прозвучали…Грустно вздыхает счастливый конец:Если бы все это было вначале!
* * *Человек впадает в детство,Как река впадает в море.Вырывается из тесныхБерегов и категорий.
Прочь заботы! Прочь напасти!Снова каждый юн и холост…Выпадает в жизни счастье,Как последний зуб и волос.
* * *На солнце щурился малыш, вертя в руке кристалл:Вот так посмотришь — камень рыж,А так посмотришь — ал.А так посмотришь — камень желт.
Малыш еще не знал,Что мир, в который он пришел, — один большой кристалл.И жизнь, что будет впереди, окажется такой:Из детства смотришь — цвет один,Из старости — другой.
* * *Ползет черепаха, а заяц лежит,Он знает, что первым и так прибежит.Куда торопиться? С его-то размахомОн быстро домчится. Ползет черепаха.
Вторую неделю ползет и ползет.Она уж у цели. И зайцы в тревоге:Везет черепахам, а им — не везет!Да, братцы, обходят у нас длинноногих…
* * *Застывает время, как вода,Покрываясь ледяною коркою.И сквозь эту призму без трудаВидит детство старость дальнозоркая.
Вот они, знакомые края,Все, как было, все без изменения…Пробивает памяти струяЛедовитый океан забвения.
* * *Не смотри на годы, не смотри,Не живи календарю в угоду.Мы отменим все календари,Чтоб тебя не торопили годы,
Чтоб, не омрачая небосвода,Проносилось время над тобой,Чтоб была ты вечно молодой,Как тебя задумала природа.
* * *Старый век свое отвековал,Но торопит годы и события.Прошлое не требует похвалИ не обижается на критику.
Будущему тоже все равно —Что ругай его, что возвеличивай.Только настоящее одноСуетно, тщеславно и обидчиво.
* * *Современность читает — и все о себе,Даже то, что писалось когда-то.И находит себя она в каждой судьбе,И вмещает все лица и даты.
Потому что ей нужно в себе сочетатьВсе, что было и будет за нею.То, что было, уже не умеет читать.То, что будет, — еще не умеет.
* * *Как чужую женщину, ту, что недоступна,От которой ничего не ждешь,Прошлое и будущее полюбить не трудно,Потому что с ними не живешь.
Как родную женщину, близкую, как воздух,Тот, каким попробуй надышись,Прошлое и будущее разлюбить не просто,Потому что между ними — жизнь.
* * *Нетрудно быть Сократом в век Сенеки,Сенекой — в бурный век Джордано Бруно..Чужому веку угодить нетрудно,Все трудности — от собственного века.
* * *Как складывается жизнь?Она просто складывается и складывается,Иногда из того,О чем не думалось, не годилось.
Но как-то незаметноВсе скрадывается и скрадывается,Как будто она не складывалась,А вычиталась.
* * *На базаре времениВечно одно и то же:Споры, ссоры,Швыряние шапок о землю…
Старики пытаютсяПрошлое продать подороже,Молодым не терпитсяБудущее купить подешевле.
* * *По знакомой улице иду,По дорогам дальним и селениям.Обгоняю мысли на ходу,Оставляю их без сожаления.
Сколько я рассеял их в пути —На лесной тропе, на горном склоне…Может быть, идущий позадиИх еще когда-нибудь догонит.
* * *Что сказать нашей памяти, ожиданию, нас томящему,Что сказать нетерпению: когда наконец, когда?На суде над прошлым все голоса принадлежат настоящему,А будущее томится за дверью, и его не пускают в залу суда.
И пока настоящее все рассмотрит, изучит и вызнает,И пока сбалансирует шансы возможных побед и потерь,Гадает за дверью будущее: вызовут или не вызовут?И смотрит с надеждой будущее на закрытую дверь.
* * *Крылья у правды не выросли,Ноги болят и томятся.Хочется правде стать вымыслом,Чтоб от земли оторваться.
Нет в небесах справедливости:Высшие блага приемля,Хочется правдой стать вымыслу,Чтоб опуститься на землю.
* * *Новые будни и новые праздники,Новые песни — и все же,Старая классика, старая классика,Ты все мудрей и моложе.
Время не старит тебя быстротечное,И не выходит из моды:Сейте разумное, доброе, вечное…В неурожайные годы.
* * *Свет называют белым, быть может, и неспроста,Но есть у него места, где он нисколько не белый.То ли он разлагается на составные цвета,То ли еще сложиться как следует не успел он.
Вовсе не от старости выцветают цвета,Вовсе не от странности меняют одежды.Есть у черной зависти голубая мечта,Есть у зеленой тоски розовая надежда.
ЗАЧЕМ НУЖЕН ЮМОР?
