Феликс Кривин - Избранное
ОБРАТНЫЙ ХОЗРАСЧЕТ
Сторожа у нас на зарплате, а воры на хозрасчете, поэтому у нас воруют охотней, чем сторожат. И дело не только в социалистическом принципе: от каждого по способностям, каждому за труд, — но и в принципе еще более социалистическом: что уворовал, принадлежит тебе, что усторожил, принадлежит государству.
Призадумались в нашей организации: а что если воров перевести на зарплату? Материальная незаинтересованность снижает энтузиазм, она — незаменимый стимул плохой работы, могучий двигатель ее в обратную сторону.
Уволили сторожей, а на их места приняли воров. Но, поскольку воров у нас значительно больше, чем сторожей, пришлось потеснить и другие специальности.
Работают наши воры. Инженеры, инструкторы, бухгалтера. Командиры производства. Политработники.
Только однажды приходим на работу — нет сейфа. В другой раз приходим — ни единого письменного стола. И это на одной зарплате, без всякой материальной заинтересованности.
Видно, они заинтересованность с прежней работы принесли. Со своей прежней, весьма заинтересованной деятельности.
И ведь сколько мы их воспитывали, перековывали в сторожей государственной собственности, а жизнь упорно перековывала их обратно.
Стали переводить их обратно на хозрасчет, чтоб хоть на зарплате сэкономить, а они ни в какую. Упираются, жалобы пишут. Сидячую забастовку устроили — прямо на работе, на зарплате и на прочем довольствии. Им, конечно, выгодно: там у них один хозрасчет, а здесь зарплата, плюс материальная заинтересованность.
Так с тех пор и работаем: каждый сторож — и по совместительству вор. Слесарь — и по совместительству вор. Профессор — и по совместительству вор. Социалистический принцип: каждому за труд, а остальное по способностям. Труда мало, способностей много, и в результате получается ничего.
Пора закрывать нашу организацию.
НЕКОНВЕРТИРУЕМЫЙ СИДОРОВ
В палату впорхнула сестричка.
«А кто у нас мама министра Иванова? Кто у нас мама маршала Петрова? За вами приехали кортеж и эскорт…»
В руках она держала конверты с маршалом и министром и подпархивая на месте, говорила: «Гули-гули-гули, вот и мы, вот и мы…»
«А как же мы?» — спросила мама Сидорова.
Сестричка перестала подпархивать и прошлась по палате тяжелым солдатским шагом.
«Не шумите, мама Сидорова. Вы поедете на трамвае».
Тут же появился и Сидоров. Без конверта, в пеленке с чужого плеча. Никто его и не приносил в палату — уж не сам ли пришел?
Услышав про трамвай, Сидоров заревел, хотя ему никто не давал слова. Мама принялась его успокаивать: «А-а-а, мой маленький, теперь ты видишь, куда ты родился. Подумаешь — мама министра, мама маршала! Может, из нас вообще вырастет президент».
Министр и маршал мгновенно затихли, как затихают перед президентом министры и маршалы. Неконвертируемый Сидоров от радости открыл все шлюзы, тем более, что не нужно было экономить конверт.
Сестричка смутилась: «Разве я сказала мама? Я хотела сказать: дочка маршала, дочка министра… — Сестричка сделала к ноге и равнение направо. — А с вами мы разберемся, мама Сидорова. Выясним, как вы попали в наш роддом».
Это был такой роддом. Такой роддома, в котором необязательно даже рожать, а можно просто лежать для укрепления общего состояния. Но попасть в такой роддом — все равно, что попасть с дальнего расстояния в копеечную монету. Все зависит, из какого положения стреляешь.
Министр и маршал из своего положения попадут, но их надменные потомки (как зорко заметил из прошлого века поэт), почему они стреляют из этого положения?
Министр Иванов, теперь уже бывший министр, покосился на бывшего маршала, и оба скривили физиономии, готовые зареветь. Да и как тут не зареветь: не успели родиться на свет — и уже бывшие…
РЕАКТОР
Позвонили из домоуправления:
— Будем ставить у вас в квартире реактор.
Какой реактор? Я же просил прислать водопроводчика.
Отвечают: реактор атомный, на подземных водах.
С ума посходили! Я живу на восьмом этаже, ко мне и надземные воды не поступают.
Тут выясняется, что с нижними соседями уже договорились. Они не возражают, чтобы подземные воды пропускали через них. Им даже удобно: снизу, из-под земли, холодная вода, а сверху, от реактора, горячая.
— Но почему именно в моей квартире?
Оказывается, квартира не моя. То есть, вообще-то она моя, но принадлежит государству. Как заводы и фабрики, поля и леса. По идее у нас вся земля государственная — то ли общая, то ли ничья. Потому что никто из живущих на ней не хозяин.
Как я у себя в квартире. Как все мы в нашем городе.
В нашем — это только так говорится. Потому что город не наш, он тоже государственный. Вроде бы общий, а по сути ничей. Потому что те, кто им распоряжаются, живут от него за тысячи километров.
И они звонят оттуда в наш город и говорят:
— Будем строить у вас… — тут они называют такое, о чем страшно подумать, а не то, что рядом с ним жить.
Но они и не собираются рядом жить, они собираются жить за тысячи километров. Пользуются, что земля ничья, что она государственная, и строят от себя подальше, поближе к нам.
Мы, конечно, будем спорить, будем доказывать…
Но соседи снизу уже звонят: когда наконец им пустят горячую воду?
ШВЕЦИЯ НЕ ПРИНИМАЕТ
В кооперативной газете, свободно конвертируемой за три рубля на одной из центральных площадей столицы, было опубликовано сообщение, подписанное совместным кооперативом трех ведомств: Воздушного сообщения, Жилищного распределения и Продовольственной службы. В сообщении говорилось, что такого-то числа из аэропорта Домодедово отправляется самолет, который будет угнан в столицу Швеции. Билеты по договорным ценам.
От центральной площади неудержимый поток устремился в направлении Домодедова. Мы-то думали, что у нас дефицит колбаса, батарейки, табачные изделия, а у нас, оказывается, совсем другие дефициты. Швеция — вот наш дефицит. Западная Германия. Соединенные Штаты.
В Домодедове оказалось, что нужно бежать во Внуково. В чем дело? Почему Внуково? Ведь самолет угоняют из Домодедова?
Все правильно, угоняют из Домодедова. Но очередь за билетами уже из Домодедова дотянулась до Внукова. Так что занимать нужно во Внукове и постепенно двигаться к Домодедову.
Обычная наша безалаберщина: если очередь движется от Внукова, почему бы не угонять прямо из Внукова? Зачем гонять людей из аэропорта в аэропорт?
И тут по очереди проносится слух, что Швеция не принимает. Почему не принимает? Оказывается, по погодным условиям. Причем не по своим, а по нашим погодным условиям. У нас такие погодные условия, что нас уже нигде не хотят принимать.
А очередь между тем добежала до Шереметьева и круто повернула на Борисполь. Прямо через Сухиничи, Брянск, Конотоп…
Возникает опасение, что на такую большую очередь в стране не хватит людей и придется обращаться за помощью в соседние государства.
ТОЛЬКО ВПЕРЕД!
Глубина, говорил Иванов, это соединение дна с поверхностью, а высота — соединение поверхности с вершиной.
А если соединить дно с вершиной непосредственно, минуя поверхность? Может, удастся совместить глубину и высоту, чтобы, проникая в самую суть, одновременно возвышаться над этой сутью?
Очень бы хотелось.
Иванов, однако, высказал мнение, что проникать и возвышаться одновременно нельзя. Либо ты проникаешь, либо возвышаешься.
Он у нас умница, Иванов. Знает жизнь не понаслышке, а по первоисточникам.
Но когда мы, не удержавшись, рванули вверх, он тоже не стал засиживаться на дне, а почесал впереди всех, только пятки его и видели.
По дороге защитился, кандидатом стал. Доцентом. На одно только жалуется: времени не хватает. Все, говорит, собираюсь проникнуть в суть, — а сам чешет вверх, того и гляди совсем пропадет из виду.
«Вперед! — надрывается. — Вперед и только вперед!»
Прошли мы всю глубину, дошли до поверхности, за которой начинался подъем к вершине. Иванов говорит: так нельзя. Мы же, говорит, голые и мокрые. Надо сначала обсохнуть, одеться, а потом уже набирать высоту.
Сам между тем уже заведует кафедрой. Расположился на поверхности, проводит ученый совет.
Но когда мы двинулись к вершине, он опять опередил всех, как будто проникновение в суть не его забота.
И вот мы на вершине, соединили глубину с высотой. Но такие же, как и были, голые и мокрые.
Хотели одеться, но вся одежда осталась внизу. И продовольствие, и всякие культурные блага — все, все осталось внизу.
Так и стоим: голые на голой вершине.
Иванов говорит: надо возвращаться. Там и одежда, и еда, к тому же ближе к сути, над которой мы слишком возвысились.
