Саша Черный - Собрание сочинений. Т. 1
КОЛЫБЕЛЬНАЯ*
(Для мужского голоса)
Мать уехала в Париж…И не надо! Спи, мой чиж.А-а-а! Молчи, мой сын,Нет последствий без причин.
Черный гладкий тараканВажно лезет под диван.От него жена в ПарижНе сбежит, о нет, шалишь!
С нами скучно. Мать права.Новый гладок, как Бова,Новый гладок и богат.С ним не скучно… Так-то, брат!
А-а-а! Огонь горит.Добрый снег окно пушит.Спи, мой кролик, а-а-а!Все на свете трын-трава…
Жили-были два крота…Вынь-ка ножку изо рта!Спи, мой зайчик, спи, мой чиж,—Мать уехала в Париж.
Чей ты? Мой или его?Спи, мой мальчик, ничего!Не смотри в мои глаза…Жили козлик и коза…
Кот козу увез в Париж…Спи, мой котик, спи, мой чиж!Через… год… вернется… мать…Сына нового рожать…
<1910>«ДУРАК»*
Под липой пение ос.Юная мать, пышная матьВ короне из желтых волос,С глазами святой,Пришла в тени почитать —Но книжка в крапиве густой…
Трехлетняя дочьУпрямоТянет чужого верзилу: «Прочь!Не смей целовать мою маму!»Семиклассник не слышит,Прилип, как полип,Тонет, трясется и пышет.В смущенье и гневеМать наклонилась за книжкой:«Мальчишка!При Еве!»Встала, поправила складкуИ дочке дала шоколадку.
Сладостен первый капкан!Три блаженных недели,Скрывая от всех, как артист,Носил гимназист в проснувшемся телеЭдем и вулкан.Не веря губам и зубам,До боли счастливый,Впивался при лунном разливеВ полные губы…Гигантские трубы,Ликуя, звенели в висках,Сердце, в горячих тисках,Толкаясь о складки тужурки,Играло с хозяином в жмурки,—Но ясно и чистоГорели глаза гимназиста.
Вот и развязка:Юная мать, пышная матьСадится с дочкой в коляску —Уезжает к какому-то мужу.Склонилась мучительно близко,В глазах улыбка и стужа,Из ладони белеет наружу —Записка!
Под крышей, пластом,Семиклассник лежит на диванеВниз животом.В тумане,Пунцовый, как мак,Читает в шестнадцатый разОдинокое слово: «Дурак!»И искры сверкают из глазРешительно, гордо и грозно.Но поздно…
<1911>ЛЮБОВЬ НЕ КАРТОШКА*
(Повесть)
Арон Фарфурник застукал наследницу дочкуС голодранцем студентом Эпштейном:Они целовались! Под сливой у старых качелей.Арон, выгоняя Эпштейна, измял ему страшно сорочку,Дочку запер в кладовку и долго сопел над бассейном,Где плавали красные рыбки: «Несчастный капцан!»
Что было! Эпштейна чуть-чуть не съели собаки,Madame иссморкала от горя четыре платка,А бурный Фарфурник разбил фамильный поднос.На утро очнулся. Разгладил бобровые баки,Сел с женой на диван, втиснул руки в бокаИ позвал от слез опухшую дочку.
Пилили, пилили, пилили, но дочка стояла, как идол,Смотрела в окно и скрипела, как злой попугай:«Хочу за Эпштейна». — «Молчать!!!» — «Хо-чу за Эпштейна».Фарфурник подумал… вздохнул. Ни словом решенья не выдал,Послал куда-то прислугу, а сам, как бугай,Уставился тяжко в ковер. Дочку заперли в спальне.
Эпштейн-голодранец откликнулся быстро на зов:Пришел, негодяй, закурил и расселся, как дома.Madame огорченно сморкается в пятый платок.Ой, сколько она наплела удручающих слов:«Сибирщик! Босяк! Лапацон! Свиная трахома!Провокатор невиннейшей девушки, чистой, как мак!..»
«Ша… — начал Фарфурник. — Скажите, могли бы ли выКупить моей дочке хоть зонтик на ваши несчастные средства?Галошу одну могли бы ли вы ей купить?!»Зажглись в глазах у Эпштейна зловещие львы:«Купить бы купил, да никто не оставил наследства…»Со стенки папаша Фарфурника строго косится.
«Ага, молодой человек! Но я не нуждаюсь! Пусть так.Кончайте ваш курс, положите диплом на столе и венчайтесь —Я тоже имею в груди не лягушку, а сердце…Пускай хоть за утку выходит — лишь был бы счастливый ваш брак,Но раньше диплома, пусть гром вас убьет, не встречайтесь,Иначе я вам сломаю все руки и ноги!»
«Да, да… — сказала madame. — В дворянской бане во вторникУже намекали довольно прозрачно про вас и про Розу —Их счастье, что я из-за пара не видела кто!»Эпштейн поклялся, что будеть жить, как затворник,Учел про себя Фарфурника злую угрозуИ вышел, взволнованным ухом ловя рыданья из спальни.
Вечером, вечером сторож бил В колотушку, что есть силы! Как шакал, Эпштейн бродил Под окошком Розы милой. Лампа погасла, всхлипнуло окошко, В раме — белое, нежное пятно. Полез Эпштейн — любовь не картошка: Гоните в дверь, ворвется в окно. Заперли, заперли крепко двери, Задвинули шкафом, чтоб было верней. Эпштейн наклонился к Фарфурника дщери И мучит губы больней и больней… Ждать ли, ждать ли три года диплома? Роза цветет — Эпштейн не дурак: Соперник Поплавский имеет три дома И тоже питает надежду на брак…
За дверью Фарфурник, уткнувшись в подушку, Храпит баритоном, жена — дискантом. Раскатисто сторож бубнит в колотушку, И ночь неслышно обходит дом.
<1910>В БАШКИРСКОЙ ДЕРЕВНЕ*
За тяжелым гусем старшимВперевалку тихим маршемГуси шли, как полк солдат.
Овцы густо напылили,И сквозь клубы серой пылиПламенел густой закат.
А за овцами коровы,Тучногруды и суровы,Шли, мыча, плечо с плечом.
На веселой лошаденкеБашкиренок щелкал звонкоЗдоровеннейшим бичом.
Козы мекали трусливоИ щипали торопливоСвежий ивовый плетень.
У плетня на старой балкеВосемь штук сидят, как галки, —Исхудалые, как тень.
Восемь штук туберкулезных,Совершенно не серьезных,Ржут, друг друга тормоша.
И башкир, хозяин старый,На раздольный звон гитарыШепчет: «Больно караша!»
Вкруг сгрудились башкирята.Любопытно, как телята,В городских гостей впились.
В стороне худая деваС волосами королевыУдивленно смотрит ввысь.
Перед ней туберкулезныйЖадно тянет дух навозныйИ, ликуя, говорит —
О закатно-алой тризне,О значительности жизни,Об огне ее ланит.
«Господа, пора ложиться,—Над рекой туман клубится».«До свиданья!» «До утра!»
Потонули в переулкеШум шагов и хохот гулкий…Вечер канул в вечера.
А в избе у самовараТа же пламенная параЗамечталась у окна.
Пахнет йодом, мятой, спиртом,И, смеясь над бедным флиртом,В стекла тянется луна.
<1910>ПРЕКРАСНЫЙ ИОСИФ*
Томясь, я сидел в уголке,Опрыскан душистым горошком.Под белою ночью в тоскеСтыл черный канал за окошком.
Диван, и рояль, и бюроМне стали так близки в мгновенье,Как сердце мое и бедро,Как руки мои и колени.
Особенно стала близкаВладелица комнаты Алла…Какие глаза, и бока,И голос… как нежное жало!
Она целовала меня,И я ее тоже — обратно,Следя за собой, как змея,Насколько мне было приятно.
Приятно ли также и ей?Как долго возможно лобзаться?И в комнате стало белей,Пока я успел разобраться.
За стенкою сдержанный басВорчал, что его разбудили.Фитиль начадил и погас.Минуты безумно спешили…
На узком диване крутом(Как тело горело и ныло!)Шептался я с Аллой о том,Что будет, что есть и что было.
Имеем ли право любить?Имеем ли общие цели?Быть может, случайная прытьСвязала нас на две недели.
Потом я чертил в тишинеПо милому бюсту орнамент,А Алла нагнулась ко мне:«Большой ли у вас темперамент?»
Я вспыхнул и спрятал глазаВ шуршащие мягкие складки,Согнулся, как в бурю лоза,И долго дрожал в лихорадке.
«Страсть — темная яма… За мнойВторой вас захватит и третий…При том же от страсти шальнойНередко рождаются дети.
Сумеем ли их воспитать?Ведь лишних и так миллионы…Не знаю, какая вы мать,Быть может, вы вовсе не склонны?..»
Я долго еще тарахтел,Но Алла молчала устало.Потом я бессмысленно елПирог и полтавское сало.
Ел шпроты, редиску и кексИ думал бессильно и злобно,Пока не шепнул мне рефлекс,Что дольше сидеть неудобно.
Прощался… В тоске целовал,И было все мало и мало.Но Алла смотрела в каналБрезгливо, и гордо, и вяло.
Извозчик попался плохой.Замучил меня разговором.Слепой, и немой, и глухой,Блуждал я растерянным взором
По мертвой и новой Неве,По мертвым и новым строеньям, —И было темно в голове, —И в сердце росло сожаленье…
«Извозчик, скорее назад!» —Сказал, но в испуге жестокомЯ слез и пошел наугадПод белым молчаньем глубоким.
Горели уже облака…И солнце уже вылезало.Как тупо влезало в бокаСмертельно щемящее жало!
<1910>ГОРОДСКОЙ РОМАНС*
