Александр Каневский - Мои эстрадости
вам может сообщить:
Ваши претензии
необоснованны:
бык при сдаче
чувствовал себя,
как бык.
Был окрашен он
с его согласья
на средства студии
эмалью в красный цвет
талантливым художником,
и за его окраску
вам счёт представлен
на сто рублей.
Считаю нужным также известить,
что фильм о Кармен пришлось нам закрыть,
так как наш спонсор быстро разорился,
а режиссёр Тореадор
недавно перешёл
на съёмки фильма
«Розовый осел».
Акт четвёртый (коллективное заявление, исполняемое хором коров на мотив «Хабанеры»)
Срочно требуем для острастки
виновных строго наказать:
болен бык после перекраски,
и никого не хочет знать.
Зря нам дали коровник новый,
напрасно каждой завили хвост,
заявил он, что мы – коровы
и далеко нам до кинозвёзд!
А был
здоров,
любил
коров!
Он дни и ночи с нетерпеньем
на киносъёмки вызов ждёт.
Себя теперь он
без стесненья
Ролланом Быковым зовёт!
Новый сериал, или Камера кинопыток
Шёл по экрану громила тупой,
Громаднее всех громил.
Навстречу ему повстречался другой
И молча его убил.
Но тут же свалился на мостовой
И воздух губами хватал:
Двое других убили того,
Который громилу сразил наповал.
Но за двумя уже четверо шли,
И автоматы у них.
Старший негромко скомандовал: «Пли!» —
И нет уже тех двоих.
Оба валяются на мостовой,
Чтобы никто не знал
О том, что они убили того,
Который громилу сразил наповал.
Но тех четверых пробили насквозь
Восемь парней других,
Чтобы болтать четверым не пришлось
Про тех убитых двоих,
Которые пали на мостовой,
Чтобы никто не знал
О том, что они убрали того,
Который громилу сразил наповал.
Восемь парней шагали быстрей,
Каждый домой спешил.
Но переехали этих парней
Двадцать тяжёлых машин,
Чтоб никогда им болтать не пришлось
Про тех парней четверых,
Которые были прошиты насквозь
Из-за убитых двоих,
Которые пали на мостовой,
Чтобы никто не знал,
О том, что они убили того,
Который громилу сразил наповал.
Двадцать машин поспешили в гараж,
Въехали на серпантин,
Но сорок восемь сапёров в горах
Поставили двадцать мин.
Им оставалось лишь только нажать —
Ахнул тяжёлый заряд,
Чтоб было шофёрам легче молчать
Про восемь убитых ребят,
Которым тоже болтать не пришлось
Про тех парней четверых,
Которые были прошиты насквозь
Из-за убитых двоих,
Которые пали на мостовой,
Чтобы никто не знал
О том, что они убрали того,
Который громилу сразил наповал.
Каждый сапёр, подождав до конца,
Начал искать своих,
Но сто четыре здоровых юнца
Сбросили в озеро их,
Которым шофёров пришлось подорвать
Двадцатерых подряд,
Чтоб было шофёрам легче молчать
Про восемь сбитых ребят,
Которым тоже болтать не пришлось
Про тех парней четверых,
Которые были прошиты насквозь
Из-за убитых двоих,
Которые пали на мостовой,
Чтобы никто не знал
О том, что они убрали того,
Который громилу сразил наповал.
Я перепуганный в кресле дрожал,
Выл, как затравленный зверь.
В пятки давно опустилась душа,
А на экране теперь
Тысяча двести бандитов лихих
Начали дико орать,
Стреляя из пушек в тех сто четверых,
Которые были в горах
И всех сорок восемь сапёров подряд
Столкнули с крутых вершин,
Чтоб не взболтнули они невпопад
Про взрыв двадцати машин,
Владельцам которых пришлось замолчать,
Поскольку на дне лежат,
Чтоб не могли никому рассказать
Про восемь сбитых ребят,
Которым тоже болтать не пришлось
Про тех парней четверых,
Которые были прошиты насквозь
Из-за убитых двоих,
Которые пали на мостовой,
Чтобы никто не знал
О том, что они убили того,
Который громилу сразил наповал…
Лучше б он сразу в меня попал —
Я б этих всех ужасов не видал!
Три романса
Я тебе ничего не сказал (Любовный романс)
Мы сидели с тобой у заснувшей реки,
Пели нам мотыльки и цвели васильки…
И с безумным рыданьем к тебе я припал,
Но тебе я тогда ничего не сказал.
Забурлила река, загремела гроза,
Повалились деревья, согнулась лоза.
Ты стояла в слезах, я тебя облобзал,
Но тебе и тогда ничего не сказал,
Пролетели года над уснувшей рекой,
Ты давно умерла, я покончил с собой.
Хоть в могиле с тобою я рядом лежал,
Но тебе все равно ничего не сказал.
Чего ты от сменя ушла (Тюремный романс)
На жёстких нарах я сижу,
На стены голые гляжу,
С утра до вечера мозги себе ломаю:
Чего любовь твоя прошла?
Чего ты от меня ушла?
Ну, хоть зарежь меня, никак не понимаю.
Я вел себя, как жентельмент,
Но иногда бывал момент,
Шо не сдержу себя и выражуся матом.
Работы я не признавал
И регулярно воровал,
Так тут не я – семья и школа виноваты.
Ну, было: я немного пил
И тестю голову разбил,
Но я ж разбил её легонько, не до крови.
На новогоднем на балу
Я платье рвал с тебя в пылу —
Так это ж просто доказательство любови!
Иду я как-то вечерком,
Гляжу, заходишь в чей-то дом,
Какой-то фраер там берет тебя за шею.
Я искусал его, как пёс,
Была там надпись: «горло-нос»,
Но ты ведь знаешь, что читать я не умею.
Тебя к начальству ревновал,
Главбуху ноги поломал,
Так это просто необдуманный поступок.
Ну, было: раз тебя избил,
Под электричку положил —
Так разве ты моих не понимаешь шуток?
Твою мамашу напугал,
Слегка ударил по рогам,
Она загнулась – так она ж была старуха.
Шо я бандит – так это ложь,
Да, я всадил в тебя свой нож,
Но ведь врачи тебя потом спасли, гадюка!
Теперь на нарах я сижу,
На стены голые гляжу,
Пятнадцать лет сижу и голову ломаю:
Чего любовь твоя прошла?
Чего ты от меня ушла?
Ну, хоть зарежь меня, никак не понимаю!
Дайте мне гитару! (Цыганский романс)
Дайте мне гитару,
Дайте зычный голос,
Дайте коней пару,
И курчавый волос.
Дайте трубку с дымом,
Дайте шаль с каймою,
А еще усы мне
Дайте с бородою.
Дайте мне осанку,
Дайте серьгу в ухо.
Дайте мне цыганку,
Только не старуху.
Дайте заграничный
Мне костюм французский,
Дайте мне столичной,
Дайте мне закуски.
Дайте брови тучей,
Сапоги гармошкой,
Дайте денег кучу,
И ещё немножко.
А еще, пожалста,
Только поскорее,
За мое нахальство
Дайте мне по шее!
«Здоровеньки булы!» Из репертуара Тарапуньки и Штепселя
«Моя пещера с краю…» [10]
Сцена освещается. Видна напись: «Мамонтов переулок № 22. Жилкооператив «Шкурник».
Трехкомнатная пещера Тарапуньки. Всё здесь говорит о каменном веке и, всё же, чем-то напоминает современную квартиру.
В пещере играют и поют «первобытные люди». Это музыканты. Их давно нестриженные кудри и лохматые бороды удачно вписываются в первобытный фон. Они одеты в звериные шкуры. Перед ними микрофоны, закамуфлированные под берцовые кости. Исполняется песенка: «Мы на мамонта ходили»:
Чтобы работать над этой пьесой, мы, все четверо, на месяц удрали из города в дом отдыха
Мы ребята первобытные,
Мы в пещерах родились.
До чего ж у нас завидная,
Увлекательная жизнь!
Мы тропинки ищем верные
И не киснем под дождём.
Мы костры разводим первые,
Песни первые поём!
– А вы на мамонта ходили?
Нет?
– Ну, так мы для вас зарыли
Скелет.
Откопайте, изумитесь:
– Мама!
Это ж самый настоящий
Мамонт!
Мы работ не ищем чистеньких.
Перед нами мир большой.
Мы умами первофизики,
Перволирики душой!
Не беда, что вся стипендия
Только двадцать пять костей,
Нам шагать через столетия
В ногу с песенкой своей!
– А вы на мамонта ходили?
– Нет?
– Ну, так мы для вас зарыли
Скелет.
Откопайте, удивитесь
– Мама!
Это ж самый настоящий
Мамонт!
Веселье в разгаре. И вдруг в пещере появляется разъярённый хозяин – это Тарапунька.
Тарапунька: Что за бедлам!.. Я не для того пускаю студентов, чтоб они мне тут джазовый фестиваль устраивали. Ану, битлы-патлы, забирайте свои бринчалки и дуйте отсюда! Вместо того чтоб прибрать в пещере, они тут такую музыку развели, что камни трескаются. Милиции на вас нет!
Тарапунька выгоняет музыкантов, не замечая, что вместе с ними выталкивает и вошедшего только что Штепселя в тигровой жилетке.
Штепсель: Чего ты так разбушевался?
Тарапунька: Штепсель! Откуда ты взялся? С прошлой эры тебя не видел. Заходи, заходи в мою берлогу. Вот тут я живу. Ну, как?
Штепсель: Здорово устроился!
Тарапунька: Заходи! Скорей! Надевай тапочки. (Штепсель надевает тапочки, высеченные из камня). Вот моя пещера. Пятьдесят квадратных метров. Комнат три, а нас женой только двое. Простор!.. Не садись! Это новая мебель… Там у меня спальня. (Штепсель делает шаг вперед). Не ходи, помнешь персидский мох… А вот кабинет (та же игра). Стой! Там полы покрыты лаком.
