Корреа Эстрада - Дом с золотыми ставнями

Корреа Елена Эстрада

Дом с золотыми ставнями (общий файл)

ЕЛЕНА ЭСТРАДА КОРРЕА

ДОМ С ЗОЛОТЫМИ СТАВНЯМИ

Светлой памяти Висенты Альварес,

Нашей любимой бабушки, известной

В пяти провинциях кубинского Ориенте

Как Ма Висента Солнце, склоняясь к западу, пробралось сквозь чащу ветвей огромного агуакате, волной залило мозаичный пол на веранде, заставило светиться изнутри мраморные столбики балюстрады, заиграло на вьюнках, ползущих везде, где оказывалась хоть самая малая опора для цепких усиков, разом накалило полированные подлокотники качалки, шелк платья и батистовое шитье нижних юбок, сброшенные туфли мягкой кожи, припекло босые ноги, свешивавшиеся на цветные плиты. Засверкали тяжелые серебряные браслеты, сложенные на столике черного дерева, засиял огненный блик на золоченом ободке кофейной чашки, запереливались перламутром павлиньи перья в большом веере. Четвертый час пополудни, жара скоро начнет спадать.

Парочка томегинов любезничала в ветвях над самой головой, ворковали голуби на карнизе. Сзади, из патио, послышались вопли, писк, смех: это высыпала из дома детвора.

Ах, как все это было хорошо: и солнце, и птицы в листве, и бело-голубые раструбы вьюнков, и нагретые солнцем туфли, и шуршание накрахмаленного батиста. И детский смех во дворе, и двое сладко спящих младенцев в тени, под тонким пологом от мух, и то, что тело, отдохнувшее после сна, так послушно, что в зеркале, занимающем всю высокую стенную нишу, отразилась в полный рост стройная, богато одетая дама.

Хорошо подойти к внутренней балюстраде, что выходит в патио, и крикнуть в гущу детей, столпившихся у бассейна:

– Эй, Хасинта!

И услышать почтительный ответ от длиннокосой смуглянки лет тринадцати, поднявшей вверх миндалевидные черные глаза:

– Да, Гран Ма!

– Передай Сесилии, чтобы подавали кофе на веранду.

– Сию секунду, Гран Ма!

Вихрем взвиваются на месте пестрые юбки, мелькнули розовые пятки в домашних туфлях без задников.

А потом как славно потянуться до хруста в суставах и подойти к зеркалу, приводя в порядок одежду после сна в качалке: стянуть тесьму в поясе, застегнуть пуговицы на блузе, повязать на голову косынку серебристо-белого шелка, хитрым манером, так, чтобы все три конца сходились надо лбом, образуя уголок, и в получившийся плоский узел приколоть серебряную булавку с зеленым камнем; надеть браслеты, затянув на запястьях так, чтобы они закрыли шрамы на коже, а потом расправить складки и осмотреть себя в зеркало – всю в белом, блуза с пышными короткими рукавами, из-под верхней юбки выглядывают кружева нижних – я до сих пор сама крахмалю их и утюжу. Меня учили это делать для чужих людей, но для себя я и поныне с удовольствием орудую четырьмя увесистыми утюгами. Так получилось, что смолоду привыкла я к хорошей одежде и знала в ней толк, но судьба – капризная госпожа, и не раз случалось менять шелк и муслин на отрепья и щеголять в чем попало – вплоть до куска парусины, обернутого вокруг тела; потому-то я ценю наряды во много раз больше, чем модницы, не вылезавшие из шелка с пеленок до савана. Им не с чем сравнивать струящиеся переливы благородной ткани, не то что мне. Правда, говорили, что я и в рогоже была чудо как хороша – и говорили правду, не стану скромничать. Я и сейчас еще очень недурна – зеркало не даст соврать: фигура прямая, плечи не сутулятся, походка легкая, как у молодой. Что вы хотите сказать, сеньор зеркало? Что волосы мои по цвету одинаковы с косынкой, которая их прикрывает? Что груди усохли и обвисли, что кожа стала точь-в-точь как кожица на вяленой сливе – так же черна и морщиниста? Сеньор, это все ерунда.

Я отлично выгляжу – прямо хоть под венец; когда вам, как мне, пойдет девяносто восьмой – сами это поймете.

Шаги послышались за спиной, шуршание юбки, запах кофе поплыл над верандой.

– Мама, где вы? – раздался голос, к которому привыкла за долгие годы, и который почти не изменился за это время – такой же звонкий и ласковый, как и давным-давно.

– Мама, я принесла вам кофе и конфеты.

Это жена моего старшего сына, донья Сесилия Суарес де Вальдес, в течение многих лет помощница и друг, а ныне – полновластная хозяйка большого дома на углу улиц Компостела и Десампарадо, на веранде которого она и появилась сейчас с серебряным подносом. Она такая же статная, красивая дама, как и я; но только невестка носит цветные шелка, поскольку мой первенец, похоже, унаследовал отменное здоровье от маменьки и не собирается оставлять свою Сили вдовой.

– Как отдохнули, мама?

– Хорошо, как всегда; а где Энрике?

– На складе, принимает груз сахара из Лас-Каньяс.

– Присядешь со мной попить кофе, детка?

– С удовольствием, мама, и посплетничаем, как всегда.

Она расставляет приборы и разливает кофе – густой, черный, с шапочкой пены и без сахара – на мой вкус, а вкус мой всем хорошо известен, и Сили раскрывает, взяв с подноса, коробку свежих шоколадных конфет.

У невестки смуглая кожа, тонкие черты лица, изящные руки и прямые черные волосы чистокровной испанки. У нее-то еще хорошо различим первоначальный цвет волос, но, пожалуй, только по этому признаку можно заподозрить двадцатилетнюю разницу в возрасте. А вот чему мне так и не удалось выучиться за всю долгу жизнь бок о бок – это изяществу ее манер.

Кажется, одно и то же движение – взять с подставки кофейник, наклонить его над чашечкой, налить до золотистого ободка и снова опустить на подставку – но у нее получалось иначе, чем у меня. Никто этого не замечал, сын говорит, что мне все мерещится, но я думаю не так. Это врожденный аристократизм девочки из хорошей семьи. А что касается вашей покорной слуги – ах, что уж! Есть две вещи, которым, хоть убей, не научишь негритянку: не крутить задом при ходьбе и красиво разливать кофе по чашкам.

Впрочем, я-то тоже из хорошей семьи и могу к случаю похвастать и чистотой крови и благородством происхождения. Я чистокровная йоруба, или, как говорят на этом острове, лукуми, и по мне, это ничуть не хуже, чем чистокровная испанка или англичанка. Я дочь кузнеца Огеденгбе из славного города Ибадана, и, право, на мой взгляд, это не менее благородно, чем быть дочкой капитана жандармерии испанского короля, как сеньора Сесилия Суарес, в замужестве Вальдес. Она единственная в доме не имеет примеси черной крови. У всех остальных, у любого взятого наугад сорванца из разноцветной ватаги в патио в жилах течет многократно разбавленная, перемешанная и от этого лишь веселей играющая кровь йоруба – моя кровь. Что с того, что в смуглянке Хасинте ее лишь шестнадцатая часть, а в младенцах, что сопят там, в тени, еще меньше. А что проку в чистоте крови вообще?

Разве что похвастать к случаю.

Какой нежный вкус у этих конфет – словно свежие сливки в шоколаде. А потом кофейная пенка так приятно горчит на языке.

– Мама, вы будете на пятнадцатилетии Эсперанситы?

– Нашей скороспелки? Непременно, я еще потанцую с ее женихом – если она не пообещает устроить сцену ревности – Фи, мама, из-за какого-то огрызка…

– Не скажи, не скажи, детка, мне он огрызком не кажется.

– Однако он такой тихоня, он, мне кажется, слишком почтителен и застенчив. Надо больше уважать себя, даже перед старшими.

– Нет же, детка, он просто оторопел при виде меня, старой карги. Где ж ему догадаться, что я еще красотка хоть куда!

– Мама, но Эспе такая бойкая девица, он очень бедно смотрится рядом с ней.

Ах, судьба, какими хитрыми кругами ты ходишь: что есть, уже было, а будет то, чему быть – или не так?

– Мама?

– Я просто вспомнила еще одну парочку, когда бойкой девушке достался такой же вот огрызок. Уж куда как бойка была, и что из того? Просто она заставила мужа стать побойчее в конце концов.

– Понимаю, в чей огород камушек. Но разве можно сравнивать – другие времена, другие обстоятельства.

– Можно, можно. Всегда сваливают на время и на обстоятельства. У тебя были свое время и свои обстоятельства, у них тоже есть свое время и свои обстоятельства, а на наши им давно наплевать. Им сейчас…

Шаги и голоса послышались в проходе, и желание поворчать испарилось, едва ввалились на веранду двое моих парней – Энрике и Филомено, с шумом, разбудившим младенцев, которых тотчас унесли, приветствовали меня, придвинули сидения. (Подвинься, сестрица, – это Филомено Сесилии, "Душечка, этот шкаф тебя не задавил?" – Энрике ей же, "Если я шкаф, ты, пожалуй, пузатый комод!", на что последовал крепкий тычок под ребро).

И вот оба брата сидят напротив меня с кофейными чашечками в руках и продолжают шутовскую перебранку, в которую я уже не вслушиваюсь. Мне незачем слушать, мне достаточно видеть всех троих, таких – честно сказать – старых, седых, морщинистых, потому что Энрике восемьдесят, а его жене и брату по семьдесят семь, – моих детей и друзей, спутников мытарств и скитаний, с кем вместе – плечо о плечо – докарабкались до счастья, до вот до этой чашечки кофе в кругу тех, кто дорог, в своем доме, на своей земле, когда душу не гнетут ни тревога, ни отчаяние, – только мир и любовь.