Игорь Губерман - Лавровый венок я отправил на суп…

Кухня и сандалий

все шептались о скандале.Кто-то из посудывынул Берчикин сандалий.Пахло самосудом.

Кто-то свистнул в кулак,кто-то глухо ухнул;во главе идет СпартакМенделевич Трухман.

Он подлец! А мы не знали.Он зазвал и пригласилв эту битву за сандалийсамых злостных местных сил.

И пошла такая свалка,как у этих дурачков.Никому уже не жалкони здоровья, ни очков.

За углом, где батарея,перекупщик Пиня Вайсмял английского евреяСоломона Экзерсайс.

Обнажив себя по пояс,как зарезанный крича,из кладовой вышел Двойриси пошел рубить сплеча.

Он друзьям – как лодке руль.Это гордость наша.От рожденья имя – Сруль,а в анкете – Саша.

Он худой как щепочка,щупленький как птенчик,сзади как сурепочка,спереди как хренчик.

Но удары так и сыпет!Он повсюду знаменит,в честь его в стране Египетназван город Поц-Аид.

Он упал, поднялся снова,воздух мужеством запах;«Гиб а кук! – рыдали вдовы. —Не топчите Сруля в пах!..»

Но – звонок и тишина…И над павшим телом —участковый старшинаФима Парабеллум.

…Сладкий цимес – это ж прелесть!А сегодня он горчит.В нем искусственная челюстьдеда Слуцкера торчит.

Все разбито в жуткой драке,по осколкам каждый шаг,и трусливый Леня Гаккельиз штанов достал дуршлаг.

За оторванную пейсукто-то стонет, аж дрожит;на тахте у сводни ПесиСруль растерзанный лежит.

Он очнулся и сказал:«Зря шумел скандальчик:я ведь спутал за сандалжареный сазанчик».

Про тачанку

Ты лети с дороги, птица!Зверь с дороги – уходи!Видишь – облако клубится?Это маршал впереди.

Ровно вьются портупеи,мягко пляшут рысаки;все буденновцы – евреи,потому что – казаки.Подойдите, поглядите,полюбуйтесь на акцент:маршал Сема наш водитель,внепартийный фармацевт.Бой копыт, как рокот грома,алый бархат на штанах;в синем шлеме – красный Шлема,стройный Сруль на стременах…

Конармейцы, конармейцына неслыханном скаку —сто буденновцев при пейсах,двести сабель на боку.

А в седле трубач горбатыйдиким пламенем горит,и несет его куда-то,озаряя изнутри.Он сидит, смешной и хлипкий,наплевавший на судьбу,он в местечке бросил скрипку,он в отряд принес трубу.И ни звать уже, ни трогать,и сигнал уже вот-вот…Он возносит острый локотьи растет, растет, растет…Ну, а мы-то? Мы ж потомки!Рюмки сходятся, звеня,будто брошены котомкиу походного огня.

Курим, пьем, играем в карты,любим женщин сгоряча,обещанием инфарктаколет сердце по ночам.

Но закрой глаза плотнее,отвори мечте тропу…Едут конные евреипо ковыльному степу…Бьет колесами тачанка,конь играет, как дельфин;а жена моя – гречанка!Циля Глезер из Афин!Цилин предок – не забудь! —он служил в аптеке.

Он прошел великий путьиз евреев в греки…Дома ждет меня жена;плача, варит курицу.Украинская страна,жмеринская улица…Так пускай звенит посуда,разлетаются года,потому что будут, будут,будут битвы – таки да!..Будет пыльная дорогапо дымящейся земле,с красным флагом синагогав белокаменном селе.

Дилетант и бабник Мойшебарабан ударит в грудь;будет все! И даже большена немножечко чуть-чуть…

Монтигомо неистребимый коган

На берегах Амазонки в середине

нашего века было обнаружено

племя дикарей, говорящих

на семитском диалекте.

Их туземной жизни

посвящается поэма.

Идут высокие мужчины,по ветру бороды развеяв;тут первобытная общинадоисторических евреев.

Законы джунглей, лес и небо,насквозь прозрачная река…Они уже не сеют хлебаи не фотографы пока.

Они стреляют фиш из лукаи фаршируют, не спеша;

а к синагоге из бамбукапристройка есть – из камыша.

И в ней живет – без жен и страха —религиозный гарнизон:Шапиро – жрец, Гуревич – знахарьи дряхлый резник Либензон.

Его повсюду кормят, любят —он платит службой и добром:младенцам кончики он рубитбольшим гранитным топором.

И жены их уже не знают,свой издавая первый крик,что слишком длинно обрубаетглухой завистливый старик…

Они селились берегамивдали от сумрака лиан,где бродит вепрь – свинья с рогамии стонут самки обезьян.

Где конуса клопов-термитов,белеют кости беглых кози дикари-антисемитыедят евреев и стрекоз.

Где горы Анды, словно Альпы,большая надпись черным углем:«Евреи! Тут снимают скальпы!Не заходите в эти джунгли!»

Но рос и вырос дух бунтарский,и в сентябре, идя ва-банк,собрал симпозиум дикарскийнародный вождь Арон Гутанг.

И пел им песни кантор Дымшиц,и каждый внутренне горел;согнули луки и, сложившись,купили очень много стрел.

…Дозорный срезан. Пес – не гавкнет.По джунглям двинулся как танкбананоносый Томагавкери жрец-раскольник Бумеранг.В атаке нету Мордехая,но сомкнут строй, они идут;отчизну дома оставляя,семиты – одного не ждут!А Мордехай – в нем кровь застыла —вдоль по кустам бежал, дрожа,чем невзначай подкрался с тыла,антисемитов окружа…Бой – до триумфа – до обеда!На час еды – прощай, война.Евреи – тоже людоеды,когда потребует страна.

Не верьте книгам и родителям.История темна, как ночь.Колумб (аид), плевав на Индию,гнал каравеллы, чтоб помочь.Еврейским занявшись вопросом,Потемкин, граф, ушел от дел;науки бросив, ЛомоносовЕкатерину поимел.

Ученый, он боялся сплетени только ночью к ней ходил.Старик Державин их заметилИ, в гроб сходя, благословил.В приемных Рима подогретый,крестовый начался поход;Вильям Шекспир писал сонеты,чтоб накопить на пароход.

…Но жил дикарь – с евреем рядом.Века стекали с пирамид.Ассимилировались взгляды.И кто теперь антисемит?

Хрустят суставы, гнутся шеи,сраженье близится к концу,и два врага, сойдясь в траншее,меняют сахар на мацу.

В жестокой схватке рукопашнойждала победа впереди.Стал день сегодняшний – вчерашним;никто часов не заводил.

И эта мысль гнала евреев,она их мучила и жгла:ведь если не смотреть на время,не знаешь, как идут дела.А где стоят часы семитов,там время прекращает бег;в лесу мартышек и термитовпещерный воцарился век.

За пищей вглубь стремясь податься,они скрывались постепенноот мировых цивилизацийи от культурного обмена.

И коммунизм их – первобытен,и в шалашах – портрет вождя,но в поступательном развитииэпоху рабства обойдя,и локоть к локтю, если надо,а если надо, грудь на грудь,в коммунистических бригадахк феодализму держат путь…

Семейный вечер

Мы все мучительно похожи.Мы то знакомы, то – родня.С толпой сливается прохожий —прямая копия меня.Его фигура и характерпрошли крученье и излом;он – очень маленький бухгалтерв большой конторе за углом.Он опоздал – теперь скорее!Кино, аптека, угол, суд…А Лея ждет и снова грееткоторый раз остывший суп.Толпа мороженщиц Арбата,кафе, сберкасса, магазин…Туг бегал в школу сын когда-то,и незаметно вырос сын…

Но угнали Моисеяот родных и от друзей!..

Мерзлоту за Енисеембьет лопатой Моисей.

Долбит ломом, и природапокоряется ему;знает он, что враг народа,но не знает – почему.Ожиданьем душу греет,и – повернут ход событий:«Коммунисты и евреи!Вы свободны. Извините»…

Но он теперь живет в Тюмени,где даже летом спит в пальто,чтоб в свете будущих решенийтеплее ехать, если что…Рувим спешит. Жена – как свечка!Ей говорил в толпе народ,когда вчера давали гречку,что будто якобы вот-вот,кого при культе награждали,теперь не сносит головы;а у Рувима – две медаливосемьсотлетия Москвы!

А значит – светит путь неблизкий,где на снегу дымят костры;и Лея хочет в Сан-Франциско,где у Рувима три сестры.Она боится этих сплетен,ей страх привычен и знаком…Рувим, как радио, конкретен,Рувим всеведущ, как райком:

«Ах, Лея, мне б твои заботы!Их Сан-Франциско – звук пустой;ни у кого там нет работы,а лишь один прогнивший строй!И ты должна быть рада, Лея,что так повернут шар земной:американские евреи —они живут вниз головой!»И Лея слушает, и верит,и сушит гренки на бульон,и не дрожит при стуке в двери,что постучал не почтальон…Уходит день, вползает сумрак,теснясь в проем оконных рам;концерт певицы Имы Сумакчревовещает им экран.А он уснул. Ступни босые.Пора ложиться. Лень вставать.«Литературную Россию»жена подаст ему в кровать.

Постскриптум через много лет