Игорь Губерман - Закатные гарики. Вечерний звон (сборник)

и потрясений, и пинков,

но я не про закалку стали,

а про сохранность чугунков.

Еще судьба не раз ударит,

однако, тих и одинок,

еще блаженствует и варит

мой беззаветный чугунок.

Давным-давно хочу сказать я

ханжам и мнительным эстетам,

что баба, падая в объятья,

душой возносится при этом.

Прекрасна в еврее

лихая повадка

с эпохой кишеть наравне,

но страсть у еврея —

устройство порядка

в чужой для еврея стране.

Прорехи жизни сам я штопал

и не жалел ни сил, ни рук;

судьба меня скрутила в штопор,

и я с тех пор бутылке друг.

Я слишком, ласточка, устал

от нежной устной канители,

я для ухаживанья стар —

поговорим уже в постели.

Хоть запоздало, но не поздно

России дали оживеть,

и все, что насмерть не замерзло,

пошло цвести и плесневеть.

Одно я в жизни знаю точно:

что плоть растянется пластом,

и сразу вслед начнется то, что

Творец назначил на потом.

Вечерняя тревога – как недуг:

неясное предчувствие беды,

какой-то полустрах-полуиспуг,

минувшего ожившие следы.

Создателя крутая гениальность

заметнее всего из наблюдения,

что жизни объективная реальность

дается лишь путем грехопадения.

Много высокой страсти

варится в русском пиве,

а на вершине власти —

ебля слепых в крапиве.

Создан был из почти ничего

этот мир, где светло и печально,

и в попытках улучшить его

обреченность видна изначально.

Я по жизни бреду наобум,

потеряв любопытство к дороге;

об осколки возвышенных дум

больно ранятся чуткие ноги.

В периоды удач и постижений,

которые заметны и слышны,

все случаи потерь и унижений

становятся забавны и смешны.

С людьми я вижусь редко и формально,

судьба несет меня по тихим водам;

какое это счастье – минимально

общаться со своим родным народом!

России теперь не до смеха,

в ней жуткий прогноз подтверждается:

чем больше евреев уехало,

тем больше евреев рождается.

Любовь завяла в час урочный,

и ныне я смиренно рад,

что мне остался беспорочный

гастрономический разврат.

Нам потому так хорошо,

что, полный к жизни интереса,

грядущий хам давно пришел

и дарит нам дары прогресса.

Всего лишь семь есть нот у гаммы,

зато звучат не одинаково;

вот точно так у юной дамы

есть много разного и всякого.

Я шамкаю, гундосю, шепелявлю,

я шаркаю, стенаю и кряхчу,

однако бытие упрямо славлю

и жить еще отчаянно хочу.

Политики раскат любой грозы

умеют расписать легко и тонко,

учитывая все, кроме слезы

невинного случайного ребенка.

Я часто угадать могу заранее,

куда плывет беседа по течению;

душевное взаимопонимание —

прелюдия к телесному влечению.

Разуму то холодно, то жарко

всюду перед выбором естественным,

где душеспасительно и ярко

дьявольское выглядит божественным.

Нам разный в жизни жребий роздан,

отсюда – разная игра:

я из вульгарной глины создан,

а ты – из тонкого ребра.

Сегодня думал я всю ночь,

издав к утру догадки стон:

Бог любит бедных, но помочь

умножить ноль не может Он.

Поскольку много дураков

хотят читать мой бред,

ни дня без глупости – таков

мой жизненный обет.

Жаль Бога мне: Святому Духу

тоскливо жить без никого;

завел бы Он себе старуху,

но нету ребер у Него.

Когда кому-то что-то лгу,

таким азартом я палим,

что сам угнаться не могу

за изолжением моим.

Творец живет не в отдалении,

а близко видя наши лица;

Он гибнет в каждом поколении

и в каждом заново родится.

На нас эпоха ставит опыты,

меняя наше состояние,

и наших душ пустые хлопоты —

ее пустое достояние.

Полностью раскрыты для подлога

в поисках душевного оплота,

мы себе легко находим бога

в идолах высокого полета.

При всей игре разнообразия

фигур ее калейдоскопа,

Россия все же не Евразия,

она скорее Азиопа.

Только полный дурак забывает,

испуская похмельные вздохи,

что вино из души вымывает

ядовитые шлаки эпохи.

От мерзости дня непогожего

настолько в душе беспросветно,

что хочется плюнуть в прохожего,

но страшно, что плюнет ответно.

Я много повидал за жизнь мою,

к тому же любопытен я, как дети;

чем больше я о людях узнаю,

тем более мне страшно жить на свете.

Все в этой жизни так заверчено,

и так у Бога на учете,

что кто глядел на мир доверчиво —

удачно жил в конечном счете.

На все глядит он опечаленно

и склонен к мерзким обобщениям;

бедняга был зачат нечаянно

и со взаимным отвращением.

Если хлынут, пришпоря коней,

вновь монголы в чужое пространство,

то, конечно, крещеный еврей

легче всех перейдет в мусульманство.

Я достиг уже сумерек вечера

и доволен его скоротечностью,

ибо старость моя обеспечена

только шалой и утлой беспечностью.

Себя из разных книг салатом

сегодня тешил я не зря,

и над лысеющим закатом

взошла кудрявая заря.

Льются ливни во тьме кромешной,

а в журчании – звук рыдания:

это с горечью безутешной

плачет Бог над судьбой создания.

К чему усилий окаянство?

На что года мои потрачены?

У Божьих смыслов есть пространство,

его расширить мы назначены.

К нам тянутся бабы сейчас

уже не на шум и веселье,

а слыша, как булькает в нас

любви приворотное зелье.

За то, что теплюсь легким смехом

и духом чист, как пилигрим,

у дам я пользуюсь успехом,

любя воспользоваться им.

Та прорва, бездонность, пучина,

что ждет нас распахнутой пастью,

и есть основная причина

прожития жизни со страстью.

В любом пиру под шум и гам

ушедших помяни;

они хотя незримы нам,

но видят нас они.

Есть у меня один изъян,

и нет ему прощения:

в часы, когда не сильно пьян,

я трезв до отвращения.

Мы с рожденья до могилы

ощущаем жизни сладость,

а источник нашей силы —

это к бабам наша слабость.

Твой разум изощрен, любезный друг,

и к тонкой философии ты склонен,

но дух твоих мыслительных потуг

тяжел и очень мало благовонен.

Листая календарь летящих будней,

окрашивая быт и бытие,

с годами все шумней и многолюдней

глухое одиночество мое.

Женился на красавице

смиренный Божий раб,

и сразу стало нравиться

гораздо больше баб.

Нелепо – жить в незрячей вере

к понявшим все наверняка;

Бог поощряет в равной мере

и мудреца, и мудака.

Друзья мои,

кто первый среди нас?

Я в лица ваши вглядываюсь грустно:

уже недалеко урочный час,

когда на чьем-то месте

станет пусто.

Когда растет раздора завязь,

то, не храбрейший из мужчин,

я ухожу в себя, спасаясь

от выяснения причин.

Взгляд ее,

лениво-благосклонный,

светится умом,

хоть явно дура,

возраст очень юный,

непреклонный,

и худая тучная фигура.

Людей, обычно самых лучших,

людей, огнем Творца прогретых,

я находил меж лиц заблудших,

погрязших, падших и отпетых.

Боюсь бывать я на природе,

ее вовек бы я не знал,

там мысли в голову приходят,

которых вовсе я не звал.

Я б не думал о цели и смысле,

только часто мое самочувствие

слишком явно зависит от мысли,

что мое не напрасно присутствие.

Явил Господь жестокий произвол

и сотни поколений огорчил,

когда на свет еврея произвел

и жить со всеми вместе поручил.

Я к веку относился неспроста

с живым, но отчужденным интересом:

состарившись, душа моя чиста,

как озеро, забытое прогрессом.

Ничуть не больно и не стыдно

за годы лени и гульбы:

в конце судьбы прозрачно видно

существование судьбы.

Нас боль ушибов обязала

являть смекалку и талант;

где бабка надвое сказала,

там есть и третий вариант.

Потоки слов терзают ухо,

как эскадрилья злобных мух;

беда, что недоросли духа

так обожают мыслить вслух.

Со всеми гибнуть заодно —

слегка вторичная отвага;

но и не каждому дано

блаженство личностного шага.

Везде, где можно стать бойцом,