Игорь Губерман - Закатные гарики. Вечерний звон (сборник)

Таким родился я, по счастью,

и внукам гены передам —

я однолюб: с единой страстью

любил я всех попутных дам.

Я старый, больной и неловкий,

но знают гурманки слияния,

что в нашей усталой сноровке

еще до хера обаяния.

Я не выйду в гордость нации

и в кумиры на стене,

но напишут диссертации

сто болванов обо мне.

О чем-то срочная забота

нас вечно точит и печет,

нас вечно точит и печет,

а все, что есть, – уже не в счет.

Любезен буду долго я народу,

поскольку так нечаянно случилось,

что я воспел российскую природу,

которая в еврея насочилась.

Я хоть и вырос на вершок,

но не дорос до Льва Толстого,

поскольку денежный мешок

милее мне мешка пустого.

Мы сразу правду обнаружим,

едва лишь зорко поглядим:

в семье мужик сегодня нужен,

однако не необходим.

Висит над нами всеми безотлучно

небесная чувствительная сфера,

и как только внизу благополучно,

Бог тут же вызывает Люцифера.

Обида, презрение, жалость,

захваченность гиблой игрой…

Для всех нас Россия осталась

сияющей черной дырой.

Не знаю, чья в тоске моей вина;

в окне застыла плоская луна;

и кажется, что правит мирозданием

лицо, не замутненное сознанием.

Бог задумал так, что без нажима

движется поток идей и мнений:

скука – и причина, и пружина

всех на белом свете изменений.

Любовных поз на самом деле

гораздо меньше, чем иных,

но благодарно в нашем теле

спит память именно о них.

Мне вдыхать легко и весело

гнусных мыслей мерзкий чад,

мне шедевры мракобесия

тихо ангелы сочат.

Увы, великодушная гуманность,

которая над нами зыбко реет,

похожа на небесную туманность,

которая слезится, но не греет.

Попал мой дух по мере роста

под иудейское влияние,

и я в субботу пью не просто,

а совершаю возлияние.

Унылый день тянулся длинно,

пока не вылезла луна;

зачем душе страдать безвинно,

когда ей хочется вина?

Хотя политики навряд

имеют навык театральный,

но все так сочно говорят,

как будто секс творят оральный.

Мне в жизни крупно пофартило

найти свою нору и кочку,

и я не трусь в толпе актива,

а выживаю в одиночку.

У Бога сладкой жизни не просил

ни разу я, и первой из забот

была всегда попытка в меру сил

добавить перец-соль в любой компот.

Владеющие очень непростой

сноровкой в понимании округи,

евреи даже вечной мерзлотой

умеют торговать на жарком юге.

Увы, стихи мои и проза,

плоды раздумий и волнений —

лишь некий вид и сорт навоза

для духа новых поколений.

Я всегда на сочувствия праздные

отвечаю: мы судеб игралище,

не влагайте персты в мои язвы,

ибо язвы мои – не влагалище.

Плетясь по трясине семейного долга

и в каше варясь бытовой,

жена у еврея болеет так долго,

что стать успевает вдовой.

Кошмарным сном я был разбужен,

у бытия тряслась основа:

жена готовила нам ужин,

а в доме не было спиртного.

Когда мне о престижной шепчут встрече

с лицом, известным всюду и везде,

то я досадно занят в этот вечер,

хотя еще не знаю чем и где.

Порою я впадаю в бедность,

что вредно духу моему;

Творец оплачивает вредность,

но как – известно лишь Ему.

Наше стадо поневоле

(ибо яростно и молодо)

так вытаптывает поле,

что на нем умрет от голода.

Пришла прекрасная пора

явиться мудрости примером,

и стало мыслей до хера,

поскольку бросил мыслить хером.

Таланту чтобы дать распространенность,

Творец наш поступил, как искуситель,

поэтому, чем выше одаренность,

тем более еблив ее носитель.

Я часто многих злю вокруг,

живя меж них не в общем стиле;

наверно, мне публичный пук

намного легче бы простили.

Глазея пристально и праздно,

я очень странствовать люблю,

но вижу мир ясней гораздо,

когда я в комнате дремлю.

По чувству, что долгом повязан,

я понял, что я уже стар,

и смерти я платой обязан

за жизни непрошеный дар.

Пора уже налить под разговор,

селедку покромсавши на куски,

а после грянет песню хриплый хор,

и грусть моя удавится с тоски.

Пишу я вздор и ахинею,

херню и чушь ума отпетого,

но что поделаешь – имею

я удовольствие от этого.

Меж земной двуногой живности

всюду, где ни посмотри,

нас еврейский ген активности

в жопу колет изнутри.

Дикая игра воображения

попусту кипит порой во мне —

бурная, как семяизвержение

дряхлого отшельника во сне.

Жить беззаботно и оплошно —

как раз и значит жить роскошно.

Я к потрясению основ

причастен в качестве придурка:

от безоглядно вольных слов

с основ слетает штукатурка.

Мне неинтересно, что случится

в будущем туманном и молчащем;

будущее светит и лучится

тем, кому херово в настоящем.

Когда текла игра без правил

и липкий страх по ветру стлался,

то уважать тогда заставил

я сам себя – и жив остался.

Я ценю по самой высшей категории

философию народного нутра,

но не стал бы относить к ветрам истории

испускаемые обществом ветра.

Трагедия пряма и неуклончива,

однако, до поры таясь во мраке,

она всегда невнятно и настойчиво

являет нам какие-нибудь знаки.

Я жизнь мою листаю с умилением

и счастлив, как клинический дебил:

весь век я то с азартом, то с томлением

кого-нибудь и что-нибудь любил.

Блаженны нищие ленивцы:

они живут в самих себе,

пока несчастные счастливцы

елозят задом по судьбе.

Вдоль организма дряхлость чуя,

с разгулом я все так же дружен;

жить осмотрительно хочу я,

но я теперь и вижу хуже.

Я к эпохе привернут, как маятник,

в нас биение пульса единое;

глупо, если поставят мне памятник:

не люблю я дерьмо голубиное.

Ты с ранних лет в карьерном раже

спешил бежать из круга нашего;

теперь ты сморщен, вял и важен —

как жопа дряхлого фельдмаршала.

По многим ездил я местам,

и понял я не без печали:

евреев любят только там,

где их ни разу не встречали.

В пустыне усталого духа,

как в дремлющем жерле вулкана,

все тихо, и немо, и глухо —

до первых глотков из стакана.

Уже виски спалила проседь,

уже опасно пить без просыпа,

но стоит резко это бросить,

и сразу явится курносая.

Любил я днем под шум трамвая

залечь в каком-нибудь углу,

дичок еврейский прививая

к великорусскому стволу.

Глаза мои видели,

слышали уши,

я чувствовал даже

детали подробные:

больные, гнилые,

увечные души —

гуляли, калеча

себе не подобные.

Жизни надвигающийся вечер

я приму без горечи и слез;

даже со своим народом встречу

я почти спокойно перенес.

Российские невзгоды и мытарства

и прочие подробности неволи

с годами превращаются в лекарство,

врачующее нам любые боли.

Был организм его злосчастно

погублен собственной особой:

глотал бедняга слишком часто

слюну, отравленную злобой.

Я под солнцем жизни жарюсь,

я в чаду любви томлюсь,

а когда совсем состарюсь —

выну хер и заколюсь.

Житейскую расхлебывая муть,

так жалобно мы стонем и пыхтим,

что Бог нас посылает отдохнуть

быстрее, чем мы этого хотим.

Затаись и не дыши,

если в нервах зуд:

это мысли из души

к разуму ползут.

Когда я крепко наберусь

и пьяным занят разговором,

в моей душе святая Русь

горланит песни под забором.

Кипит и булькает во мне

идей и мыслей тьма,

и часть из них еще в уме,

а часть – сошла с ума.

Столько стало хитрых технологий —

множество чудес доступно им,

только самый жалкий и убогий

хер живой пока незаменим.

Если на душе моей тревога,

я ее умею понимать:

это мировая синагога

тайно призывает не дремать.

Я знаю, зрителя смеша,

что кратковременна потеха,

и ощутит его душа

в осадке горечь после смеха.

По жизни я не зря гулял,

и зло воспел я, и добро,

Творец не зря употреблял

меня как писчее перо.

Мы вдосталь в жизни испытали