Збигнев Ненацки - Раз год в Скиролавках
– Ах, рассказывайте, доктор, – прикрыла глаза панна Юзя и, как для поцелуя, раскрыла свои красные влажные губки.
В этот момент она показалась доктору необычайно красивой. Огромное декольте белой блузочки, вышитой маками, притягивало взгляд. Тело, которое из него выглядывало, было гладким и чудно желтоватым, как слоновая кость, только глубокая канавка между грудями обозначалась тенью, подчеркивая формы бюста. Доктор переступил с ноги на ногу и нервно кашлянул, чем вспугнул то интимное и неуловимое настроение, в котором только что были оба.
Девушка подняла глаза, затрепетала подкрашенными ресницами и с беспокойством спросила:
– Доктор, почему вы ко мне так присматриваетесь?
– Думаю о вашей щитовидной железе, панна Юзя, – сказал он. – Пока вроде бы нет причин для беспокойства, но ваша шея, такая полная и гладкая...
– Да, немного толстоватая. – Она дотронулась рукой до горла. – И вообще, кажется, я слишком толстая.
Доктор улыбался понимающе:
– Ничего, панна Юзя, ничего. Зато у вас кожа очень гладкая и без всяких морщинок. Вы надолго сохраните свою красоту. Только не забывайте всегда на ночь накладывать под глаза немного увлажняющего крема.
Ему очень хотелось наклониться над ней, прикоснуться губами к раскрытым губкам, которые были такими красными, что казались пузырьками, наполненными кровью. Может быть, она отгадала его желание, потому что склонила светлую головку и серьезно сказала:
– А однако, доктор, я сама слышала, как один человек в кафе говорил Богусю, что в Скиролавках раз в год все со всеми делают то, что надо делать отдельно. Правда, Богусь, что он так говорил? – крикнула она в угол салона, где Порваш все еще разговаривал с писателем. Тут же они прервали свою беседу и приблизились к столу с угощением.
– Что такое кто-то говорил? – подозрительно спросил художник. Она повторила то, что только что сказала доктору.
– Вздор, Юзя, – рассердился художник. – Всю дорогу я толковал тебе, что это вздор. Мой коллега по академии, глупый художник, говорил это только для того, чтобы ты испугалась и не поехала со мной.
– Позвольте, коллега Порваш, – вмешался писатель Любиньски. – Это дело совсем не такое простое. Уже не раз я слышал такое мнение о нашей деревушке. Люди в больших городах склонны верить, что в провинции, а особенно в маленьких деревушках, могут случаться жуткие истории, которые способны страшно оскорбить мораль. А между тем, если ближе присмотреться, оказывается, что и в больших городах происходят страшные вещи. Мы, панна Юзя, люди образованные и разумные, а кроме этого, критичные. Скиролавки – деревенька маленькая, но честная.
Высказывание писателя Любиньского могло быть коротким или очень длинным, но в нем была масса антипатии к людям из больших городов. Доктор Неглович отозвал в сторонку художника Порваша и, схватив его за пуговицу бархатного парижского пиджака, насел на него:
– Что означает та черепица на заднем сиденье вашего автомобиля, пане Порваш? Зачем вам черепица, если ваш дом покрыт шифером?
– О какой черепице вы говорите? – удивился художник и нервозным жестом растрепал свою огромную черную шевелюру.
– Возвращаясь в Скиролавки, вы привезли черепицу. Одну. Лежала на заднем сиденье. Многие люди ее видели, – напирал на него доктор, не выпуская из пальцев пуговицы от пиджака.
– А, это вы о той черепице, – вспомнил Порваш. – В самом деле, я вез ее километров пятьдесят и сам толком не знаю зачем. Три черепицы лежали на шоссе, наверно, кто-то их потерял. Они были разбросаны на снегу, красные, раздавленные колесами, как кровавые следы. А одна была целая, красивая, красненькая, а скорее терракотовая. Я остановился и забрал ее, сам не знаю зачем.
– Понимаю, – согласился с ним доктор Неглович.
– Я отдам ее вам, и охотно. У вас ведь дом крыт черепицей, – предложил художник.
– Спасибо, – сказал доктор Неглович и пожал художнику руку. – Ни одна черепица у меня, правда, не упала, но принимаю подарок, как жест доброй воли.
Художник в раздумье потряс головой.
– Уже третий человек спрашивает меня об этой черепице, – сказал он. – Неужели у людей в Скиролавках нет больших забот?
– Радуйтесь, что у нас нет больших забот, – заметил доктор. К ним подошла пани Басенька, неся тарелку с заливными телячьими ножками.
– А может быть, доктор, выйдем на свежий воздух? – повернула она к Негловичу личико, похожее на мышиную мордочку. – Помните, как хорошо было в прошлом году?
– И знайте, панна Юзя, – гремел писатель Любиньски, – что люди в больших городах, хотя будто бы и все понимают, и завидуют нашей тишине, прекрасным пейзажам и покою, а по сути – пренебрегают человеком искусства, брезгуют им, считают ничтожеством и. подозревают в какой-то дичи.
– О, да, да, – шепнула панна Юзя, посматривая на тарелку с телячьими ножками.
И она поискала взглядом доктора Негловича, который, может быть, один в этой компании предложил бы ей взять холодных ножек, подал уксус, заметив при этом, что излишек его приводит к анемии. Она представила себе его кладовую, и сладкое тепло пронизало ее от рта до самых колен, волнующе защекотало в животе и даже немного ниже, хотя могло показаться, что эти настолько разные органы, которые у женщин расположены ниже пояса, имеют между собой немного общего. Она подумала, что спросит об этом доктора, но тут же ей пришло в голову, что это может показаться ему бесстыдным. Впрочем, она уже объяснила это себе когда-то по-своему. «Раз что-то расположено близко друг к другу, то оно должно быть между собой связано». Потому что только после хорошего обеда ей нравилось заниматься любовью.
«Глупец», – выдала она заключение о Любиньском. «Нахальная девка», – подумала о пани Басеньке, видя, как та берет доктора под руку и почти вытаскивает в коридор, где на гвозде висела его шуба. «Тащит куда-то доктора, а он, наверное, хотел бы попробовать холодца из телячьих ножек».
Пятью минутами позже доктор вышел во двор, одетый в коричневую баранью куртку мехом кверху и в красивую шапку из барсука. Тут же за ним выбежала пани Басенька в белом кожушке и в пушистой лисьей шапке, в длинном платье и туфельках, в которые сразу насыпался снег и заморозил ее маленькие ступни в тоненьких чулках. Она пискнула, как от боли, но притихла, потому что доктор обнял ее, и какое-то время они стояли так перед домом, с нежностью в сердцах. Доктора распирала радость свободного человека, которому каждый день мог принести неожиданность, а пани Басенька чувствовала, что тяжесть руки доктора делает ее сильной и такой легкой, что она могла бы, кажется, взлететь в беззвездную ночь. Грудь ее бурно вздымалась, и она подумала, что успокоить ее может прикосновение руки доктора, который обнимал ее левой рукой, но ведь его правая ладонь висела без дела, и он мог бы ею погладить ее грудь. Но доктор Неглович думал о панне Юзе и ее сладко приоткрытом ротике. Он уже почти видел, как она сидит в его салоне возле тяжелого черного стола и с хрустом грызет пластинки нарезанного огурца, замаринованного с листьями дуба и чуточкой чеснока. И видел по другую сторону стола себя, засмотревшегося в ее затуманенные наслаждением глаза.
– Хэй! Хэй! – громко крикнул доктор, как бы бросая вызов вечному лесу, который рос в нескольких шагах за оградой из сетки.
– Хэй! Хэй! – пискливо откликнулась пани Басенька, потому что и ее переполняла радость.
А потом из лесничества выбежали лесничий Турлей и его жена Халина, и художник Порваш, и писатель Любиньски. Потягиваясь, медленно вышла и панна Юзя в скромной болоньевой курточке, в то время как на других были лисьи шапки и толстые дубленки. Она сразу забыла о холодце из телячьих ножек и позавидовала дубленкам, и шапкам, и радости, которая, казалось, была вписана в жизнь этих людей. Она прижалась к художнику, а тот подхватил ее на руки и перенес через снег к автомобилю доктора, на открытое заднее сиденье, потому что доктор на время Нового года снял с машины брезентовый кузов.
Тронулись резко. Фары вылавливали из темноты придорожные деревья, мельчайшими искорками поблескивали обледеневшие хлопья снега, будто кто-то посыпал дорогу звездами. А когда приблизились к первым усадьбам, скорость и мороз аж перехватили горло, и лесничий Турлей начал стрелять вверх из своего ружья, то же самое сделали Порваш и писатель Любиньски. Никто не заметил, что пани Басенька почти легла на спину доктора, страстно желая, чтобы сквозь свою куртку он почувствовал тепло и тяжесть ее груди. Но он как будто не обращал внимания на это, вглядываясь в расстилающуюся перед ними дорогу, и она обняла его за талию, отстегнула пуговку на его полушубке, засунула пальцы под рубашку, нащупав теплую волосатую кожу.
– Хэй! Хэй! – закричала она в темноту ночи.
– Хэй! Хэй! – ответил доктор.
За автомобилем тащилась туча распыленного снега, догоняла их, осыпала холодными искорками, оседала на шапках и на лицах, охлаждая разгоряченные щеки.
