Элина Савва - Адам и Ева постсоветского периода
«Как же так она могла небрежно одеться на концерт? Это ведь неуважение к публике! Хоть мы и провинция, но всё-таки…» – зацокала клювом Ревность Елены Андревны. «Но ведь она теперь – православная, ей не пристало печься о внешнем – о внутреннем токмо радеть должны мы», – пафосным слогом мастера Йодо защищала певицу Жалость Елены Андревны. «Но, это же – непрофессионально!» – клокотала зобатым горлом Ревность. «Так ведь, православные женщины не красятся. И святой Иоанн Златоуст говорил: «не увидишь более на теле ее ни обезображенного лица, ни кровавых (намазанных красною краскою) губ, ни бровей, очерненных сажею, как бы от прикосновения к очагу, ни ланит, подобных стенам гробов повапленных; ибо все это – сажа, прах, пепел и знак крайнего зловония», – елейным тихим голоском шептала Жалость, не заметив, что цитатой совершенно уничтожила свою собственную хозяйку: Елены Андревна обиженно поджала накрашенные губки. Спор обеих прервала певица.
Она сразу резко заявила, что концерт – духовный, рассчитан на публику, которая к этому готова, так что, если кто пришёл из любви к прежнему творчеству – извиняйте, тем самым официально подтвердив раскол аудитории: напряжение между «концертными» и «спасёнными» возросло. Те, кто пришли, помня её прошлые песни, пусть не надеются, обнадежила певица: «я изменилась и содержание моего творчества тоже». В этом месте Пётр Иваныч про себя тихонечко заскулил в тревожном предчувствии. «Старых песен вы не услышите!» – окончательно приговорила певица. Петр Иваныч почти взвыл. Почти вслух.
Дальше Ортодоксальцева пожаловалась на гастроли по стране в раздолбанных поездах, в которых сквозняки, от которых она простудилась, поэтому публика должна отнестись к ней с пониманием.
Из дальнейшего длинного монолога певицы выяснилось, что конферансье был вовсе не конферансье, а муж певицы, который тоже поёт и сейчас продемонстрирует это публике. Ортодоксальцева его торжественно объявила, но, кроме неё, на сцене так никто и не появился. Возникла неловкая пауза, которую певица прервала безапелляционным громким замечанием: «Ну, где он там?». Молодой человек вбежал, запыхавшись, на сцену. «Наконец-то!» – раздражённо цокнула языком певица, передавая мужу гитару. Она смотрела на него жалким взглядом, как на беспутное дитя, которого представляют знакомым: непутёвый, да ведь свой!
Молодой, купленный прошлой славой супруг, спел дурным голосом надрывную песню-размышление о русских берёзах, поле Куликовом и прочих фактах русской истории в обрамлении пышно-пустых эпитетов и настойчивых, витиевато оформленных напоминаниях о третьеримности Святой Руси. Некоторые строчки невоцерковлённого Петра Иваныча откровенно испугали: «Бесноватые визжат, как свиньи, в святом Дивеево», – зато положительно поразили Елену Андревну.
Певец ударял по струнам гитары, как древний боян, окидывал многозначительным взглядом зал, натужно оттягивал округлённую нижнюю челюсть, заползая на верхние ноты… Артист вспотел от усердия, лоб покрылся испариной и заблестел так же ярко, как и концертная «бабочка». Когда певец значительным театральным жестом откидывал длинную чёлку – одна прядка которой неизменно оставалась прилипшей перпендикуляром к переносице – перед глазами Елены Андревны проносилась история их знакомства с Ортодоксальцевой. Ох, и выдумщица эта Елена Андревна! Только отвлекись – она уже додумывает, она уже вычерчивает людские судьбы, пришивая хвосты к реальности, о том, как лет 6 назад, исполненный почтения молодой человек подошёл к Ортодоксальцевой – ещё наполненной соком силы и славы – за автографом; как неожиданно почувствовал интерес в её глазах, как, впервые, у него закралась мысль использовать её симпатию для своего продвижения, как молодость давала ему уверенность – и у него легко всё получилось; как вместо выствеленных солнцем дорожек Рио-де-Жанейро, он, который год, трясётся с ней в сквознячных поездах по вшивым провинциальным городишкам – местам былой Ортодоксальцевской славы; как, в свете новообретённой веры, она заставила его венчаться – он выдержал пышный, непонятный обряд, скрывая своё непонимание и неверие за улыбкой, долженствующей соответствовать торжественности момента, и как она его потом отчитывала, всё ещё находясь в венчальном платье, о её (улыбки) совершенной неуместности; как ему осточертело всё это – его жена, её ревность, упрёки, фасадная набожность; как он был бы рад всё бросить – но уже появились первые продольные морщины на красивом лбу, и не так он лёгок на подъём с другими женщинами, и всё реже оглядываются молодые девчонки; как он спит и видит, что она однажды не проснётся…
Бдзы-ы-ы-ыннь! Певец вдолбил в деку последний аккорд. Гитара взвизгнула. Артист пафосно уронил чёлку, скорбя о пропетом. Изнасилованная шестиструнка бессильно повисла на плече хозяина. Елена Андревна очнулась и с надеждой посмотрела на сцену, ожидая наконец-то увидеть Ортодоксальцеву.
Петр Иваныч тоже ждал. Он справился с первым приступом разочарования от внешнего вида любимой певицы и ее настойчиво-православных речей и надеялся, что снова понесутся в диком поле мифические кони с развевающимися гривами, у церкви будет стоять карета с печальной невестой и нарядными гостями, станут прохаживаться широкоплечие казаки по берегу Дона, гулять вольный ветер по степи, и что-то веселое, молодое, удалое пробудится в душе от этих картин и развеет тучи от угрюмой, поднадоевшей действительности…
Ортодоксальцева появилась на сцене с гитарой и тронула струны. Елена Андревна приободрилась и замечталась, настроенная на духовно-лирический лад.
Ортодоксальцева запела. В песне был стандартный православно-патриотический современный набор: Есенинские берёзки, как невинные девушки трепещущие на ветру вокруг девственно чистых монастырских стен, выкорчевывющихся кровожадно в следующем куплете большевистской «красной сатаной», многолетнее томление русского духа в ожидании живительного глотка православной духовности и вот – ура! – мечта исполняется: стены восстанавливаются, берёзки вновь трепещут, потому как Святая Русь – третий Рим, от того – непобедима. Следующая песня развивала предыдущую тему и, собственно, была о том же. Все, исполняемые «новой» Ортодоксальцевой творения, был похожи друг на друга, как эко-близнецы и положены на простые, непритязательные мелодии. Настолько непритязательные, что напоминали шансон – увы, не французский. Удержаться от неподобающего притоптывания ногой им в такт помогало только насыщенное религиозное содержание.
Можно было простить неряшливый вид любимой певице, расстроенную гитару, но не могло смириться нежное ушко Елены Андревны, увенчанное гранатовой серёжкой, с непопаданием в ноты, небрежным исполнением некоторых музыкальных фраз где-то рядом с мелодией. Самое удивительное – в такие казусные моменты на лице певицы не отображалось ни малейшего смущения, словно она считала это само собой разумеющимся и, где-то даже, необходимым.
Елена Андревна лишь горестно поражалась про себя: «Она ведь так давно на эстраде! Это же не самодеятельность! Раньше она себе такого не позволяла!». Наша героиня старалась не смотреть на Петра Иваныча, надеясь, что неудачные пассажи он пропускает мимо своего, как считала Елена Андревна, медвежьеподобного уха.
Меж тем Петр Иваныч серьезно мучался. Певица его озадачивала все больше и больше.
«Для славы со Христом мы были созданы, никак нас враг чудовищный не съест»… – пела Ортодоксальцева.
– Кто враг? Какой враг? – недоумевал Петр Иваныч, – Кто их ест? Немцы что ли? Их же победили в 45-м!
«Мы русские, мы русские, мы русские. Мы все равно, поднимемся с коле-е-е-н…» – обещала певица.
– А сейчас они – где? – снова терялся Петр Иваныч, – Перед кем на коленях? Куда подниматься будут?
«Мы в бой пойдем с крестами на груди-и-и…»
– Против кого в бой? – продолжал озадачиваться склонный к конкретизации бывший партийный чиновник. Лозунги певицы больше соотвествовали суровому 1941 году, а не почти наступившему хай-тековскому 21 веку.
«..взойдет победы русская заря, и мы, восстав с крестами и иконами, пойдем венчать российского царя…» – вещала песнь.
– Это уже какая-то несуразная политическая утопия! – ворчал про себя недовольный Петр Иваныч.
«Уж ангелы трубят в последней битве, за веру, за царя – иди не тру-у-усь. Да воскресит Господь святую Ру-у-усь…» – призывала Ортодоксальцева.
– Это белогвардейцам надо было петь, в 18-м году. А сейчас, где они царя-то возьмут? – уже сердился Петр Иваныч. Он не мог дать логического объяснения тексту.
Елена Андревна боялась открыто посмотреть мужу в глаза. Пётр Иваныч несколько удивлённо поглядывал на супругу. За запотевшими стёклами очков в его глазах отчётливо читался вопрос: «Ну и когда же о душЕ»?
Остальных зрителей монотонный ритм, однообразная мелодия – помесь творчества лесных братьев-бардов и русского тюремного шансона, убаюкивала, заставляя кунять в кресле. Отрезвляло и бодрило лицо певицы, исполненное пафоса и важности своего предназначения. Но не все понимали серьезности момента.
