Элина Савва - Адам и Ева постсоветского периода
– Пэця-а, – горячо зашептала она мужу совершенно невопопад на ухо, – мне нужно выйти! Щщас же!
Пётр Иваныч удивлённо воззрился под выпуклыми стёклами очков:
– Куда это тебе нужно выйти?
– Ну – нНАДА! – и Елена Андревна очень-очень выразительно посмотрела мужу в глаза.
Кажется, тот понял, но произнёс с внезапной готовностью:
– Я – с тобой!
Елена Андревна, приподнявшись, чтобы встать, снова села:
– Ты не можешь пойти ТУДА со мной! Ты ж не девочка!
Пётр Иваныч парировал:
– Я тебя провожу.
Спорить было некогда – Елена Андревна очень чётко это чувствовала. Пётр Иваныч, подавая жене руку, поднялся с кресла. Как ни старалась скромнее пригибаться Елена Андревна, вышли они довольно величественно, даже немного демонстративно, под недоумённые взгляды знакомых.
Пётр Иваныч мерял шагами фойе, раскачиваясь размеренным маятником перед скучающими вахтёршами. Изредка, окидывая быстрым взглядом своё отражение в огромных зеркалах, он с тоской бормотал ему, поправляя удушливый узел галстука: «Как же не хочется туда возвращаться!» – и уходил спиной вдаль. И на обратном пути – лицом к отражению: «А какие она песни раньше хорошие пела – лиричные, душевные, без всякой политики…» – ностальгически, словно заглядывая в те времена, вздохнул Пётр Иваныч. Он молодел, когда слушал ее песни. Представлялись бескрайние зеленые русские просторы, перерезанные широкими лентами синих рек; разбросанные, словно семена небрежной рукой замечтавшегося пахаря избы на волнах берегов; вырастающие неожиданным темным пятном рощицы, лесочки по краям бесконечного салатового поля, упирающегося боком в бледное, выцветшее, скромное небо, подсвеченное тихим солнцем. Не палит русское солнце, как бесшабашное, яркое до дерзости украинское, тихо греет и душу, и покорную природу.
Вот и у Ортодоксальцевой внешность была – чисто русской: глаза – голубые, ясные, как нежное, прохладное небо; приятная, тихая улыбка – как несмелое русское солнце; и волосы – подсвеченная золотым осенняя листва. И как он надеялся на эту встречу спустя долгие годы! Он надеялся, что песни певицы вернут его в молодость, снова ввергнут в то волнение, трепет, восхищение, которое он испытывал, оставаясь наедине с русской природой… И сегодня, на концерте, Петр Иваныч был не просто разочарован, он был обманут! «Что ж это за рубикон такой – 90-е, что они все его пройти не могут? Творили много лет не благодаря, а вопреки – и получались шедевры. А, как только стало „можно“ – кончились…»
Тем временем, Елена Андревна вышла из дамской комнаты и направилась мыть руки… Ой, мамочки мои! Где же милая советская сантехника, мелькнувшая даже в немецком пригороде в фильме о Штирлице? Где такие понятные два винтика с трогательными «пипочками» посередине: красной – что означало «горячая вода» и синей – стало быть, «холодная»? Вместо них – милых и простых – перед Еленой Андревной предстало Н Е Ч Т О: металлическое, литое, холодное, чужое – «хай-тековское», если б наша героиня знала это слово, то употребила бы именно его.
Понятно, что это был кран, но как с ним управляться? Елена Андревна осторожно взялась за единственную, призывно выступающую часть механизма – носик, и тихонечко повела его вправо – туда, где раньше, до революционных 90-х, была горячая вода, но ничего не произошло, «носик» ни на миллиметр не сдвинулся. Тогда, немного решительнее, Елена Андревна повела его влево – и снова тишина и абсолютное бездействие.
Наша героиня ещё раз внимательно осмотрела незнакомый механизм – может, здесь нужна электронная карта, или какое волшебное слово, или… хлопок? Елена Андревна слышала, что у некоторых людей после евроремонта свет в квартире зажигается от хлопка и, приблизив ладошки ближе к крану сделала то, чего не пришлось сделать на концерте Ортодоксальцевой – громко хлопнула. Но кран на аплодисменты не отреагировал, остался безмолвен.
Елена Андревна заглянула вниз, под раковину – может, там спрятались знакомые винтики? Нет, ничего.
Тогда она потянула кран вниз – снова ничего. Кран молчал, равнодушно поблёскивая холодной иностранной сталью, как заезжий немец – стёклами очков, отгораживаясь от неприглядной постсоветской действительности.
«Безмозглое металлическое чучело!» – разозлилась на «иностранца» Елена Андреевна и сердитым кулачком ткнула краник под дых, «апперкотом» – если б она знала такое слово, то употребила бы именно его. Краник внезапно легко поддался, резко взмыл вверх – и неистовая в своем осовобождении, мощная струя воды радостно ударила в дно неглубокой раковины, щедро обдав при этом Елену Андревну впереди, ниже талии.
– Чёрт! – Елена Андревна знала это слово, но не употребила его, потому что помнила: православным оно строго запрещено.
Пётр Иваныч всё прохаживался возле зеркал и не удивлялся долгому отсутствию супруги: как правило, из дамской комнаты выходила она успокоенная, похорошевшая, со счастливой, немного стеснительной улыбкой, словно извиняясь за своё долгое отсутствие. И чем дольше отсутствовала, тем счастливее улыбалась…
Но не сегодня. Он увидел бледную, печальную, чем-то встревоженную супругу, неестественно держащую крошечную театральную сумочку впереди, словно пытаясь прикрыть… огромное мокрое пятно! Неужели…?
– Дорогая! – с изумлением обратился он к супруге.
– Это вода… – смущённо зашептала на весь гулкий, пустой вестибюль Елена Андревна, – там у них такие чудернацкие краны…
– А, это у нас недавно поменяли, – громко и радостно подхватила шёпот Елены Андревны вахтёрша. – Евроремонт! Краник надо вверх поднять, а потом выбирать – горяченькую Вам или тёпленькую.
– Это я уже поняла, – с бледной улыбкой ответствовала Елена Андревна вахтёру, а мужу зашептала ещё тише на ухо:
– Куда я теперь в таком виде?
Вместо Петра Иваныча снова ответила жизнерадостная полнощёкая вахтёрша:
– Да вы, дамочка, не бойтесь: в темноте не видно, а к концу концерта, глядишь – и высохнет!
У Петра Иваныча при слове «концерт» внутри всё заскулило, он решительно взял Елену Андревну под локоток, развернул её лицом к гардеробу:
– Пойдём!
– Как? Куда пойдём? – ахнула Елена Андревна, не понимая направления движения и мыслей мужа.
– Домой! – и он бережно подал ей пальто – всё ещё без мехового воротника.
Елена Андревна послушно просунула в рукава руки.
Свежий, с придыхом морозца ноябрьский ветер гнал первый, неуверенный снежок. Пётр Иваныч на улице почувствовал себя бодрее, предложил жене пройтись – она только вздохнула, и даже не успела проворчать про себя: «Ах, этот Пётр Иваныч! Опять своё: „пройтись“! У меня платье мокрое, а он совсем даже не помнит! Так ведь и простудиться можно!», как они услышали радостные возгласы: «Петя! Леночка! Сколько лет, сколько зим!» – и вот они уже в радостных объятиях Ивановых, и те зовут их пить чай, и они шумно вваливаются к ним в квартиру, взахлёб, перебивая друг друга сообщая торопливо новости, словно на перроне перед уходом поезда.
Елена Андреевна уже с хохотом рассказывала о «чудернацьких» кранах подруге, у которой на кухне – надо же! – такие же точно. А Пётр Иваныч, утонув в уютном кресле, пошкрёбывая лысину, вещал другу, как всё изменилось после 90-х, и как оно было всё раньше. И друг, доставая дорогой коньяк, покачивал согласно головой, хотя ни за что не променял бы своё «нынешнее» на советское «раньше». Потом они все вместе вспоминали былые истории и сетовали, что мало видятся и обещали созваниваться чаще…
Елена Андреевна и Пётр Иванович, размягчённые коньяком и встречей, счастливые, бодрым, скорым шагом шли домой, держась за руки, глядя друг другу в глаза. Елена Андревна щебетала весело о чём-то своём, девичьем, а Пётр Иваныч обрадованно кивал или подтверждал слова супруги сдержанным хохотком. Иногда ему даже удавалось вставить в радостный, щебечущий монолог жены пару фраз (насчёт фраз – загнула, пару слов). И ему было так приятно снова видеть счастливое, оживлённое, помолодевшее лет на десять лицо жены. А Пётр Иванович в этот момент для Елены Андревны был истинным красавцем: стройным, без очков и с кудрями – как в молодости, мудрым, понимающим, надёжным.
Они шли мимо бутиков и платьев, с которыми Елена Андревна сегодня напрочь забыла поздороваться, мимо ювелирного, с золотыми украшениями в витринах и очередного лопнувшего банка, мимо казино и стайки нахохлившихся подростков, не замечая никого вокруг, кроме друг друга.
Наверное, во времена Толстого много было счастливых семей, раз классик походя бросил фразу: «Все счастливые семьи похожи друг на друга», не оставив больше счастливым семьям места в своих произведениях. А сейчас, покажите мне хоть одну, которая так же, как наши герои, спустя 40, 30, 20, да, хотя бы 10 лет совместной жизни, идёт, взявшись за руки, весело болтая о чём-то? Скажите, обрисуйте, назовите, в чём секрет их непридуманного, настоящего счастья? Где тот литератор, который опишет, как смогли они преодолеть разнообразие будней – однообразие праздников, процесс старения, разницу характеров и привычек, взаимные недостатки, обиды, упрёки? И, ведь, обычные, как мы с вами, люди? И белые крылья у них не растут, и камасутру наизусть не знают, а вместе – несмотря ни на что. И счастливы. В чём их секрет? И какая в них может быть «одинаковость», если каждая счастливая пара уникальна по-своему!
