Виктор Шендерович - Евроремонт (сборник)

И все поняли, что присутствуют при историческом моменте, то есть таком моменте, о котором уцелевшие будут рассказывать внукам.

Мысль Геннадия отлилась в безукоризненную форму.

– Мы не можем спустить Семенова в унитаз, – сказал он.

Образ Семенова, спускаемого в унитаз, поразил съезд. В столбняке, осенившем собрание, стало слышно, как сопит за стенкою узурпатор, и ни с чем не сравнимая тишина повисла над столом. Одна и та же светлая мысль пронизала всех.

– Не влезет. – мрачно уронил Альберт, ставший пессимистом после года совместного проживания с тещей. Луч надежды погас, едва осветив мрак нашего положения.

– Я продолжаю. – с достоинством напомнил Геннадий. – Поскольку мы не можем спустить Семенова в унитаз, – повторил он, – а есть подозрение, что сам он в обозримом будущем этого не сделает, то придется, сограждане, с Семеновым жить. Но как?

В ответ завыли тараканихи. Дав им отвыться, Геннадий поднял лапку. Вид у него был торжественнейший. Геннадий дождался полной тишины.

– Надо заключить с ним договор, – сказал он.

Тишина разбавилась стуком нескольких упавших в обморок тел, а затем в ней раздался голос Иосифа.

– С кем договор? – тихо спросил он.

– С Семеновым договор, – просто, с необычайным достоинством ответил Геннадий.

И тут зашлось, загомонило собрание.

– С Семеновым?! – перекрывая вой, простонал Иосиф. – С Семеновым! – истерически выкрикнул он и вдруг прямо по спинам делегатов, пошатываясь и подпрыгивая, побежал к солонке. Продолжая выкрикивать на разные лады проклятое слово, Иосиф начал карабкаться на солонку, но Геннадий его спихнул – и вот дальше я ничего не помню, потому что упал Иосиф на меня.

Вытащенный из давки верной подругой моей жизни Нюрой Батарейной, я был ею наутро проинформирован о ходе работы съезда. Слушайте, чего было дальше.

Упав на меня, Иосиф страшно закричал – чем, как я подозреваю, меня и контузил. Все в панике забегали, а родственники Иосифа побежали к солонке, чтобы поотрывать Геннадию усы. Трех из них Геннадий спихнул, но четвертый, никому решительно не известный, по имени, как выяснилось впоследствии, Климентий Подтумбовый, спихнул-таки его сзади на трех своих родственников, и пока спихнутые выясняли внизу, где чьи усы, Клементий предоставил слово сам себе.

Прочие делегаты тем временем носились друг через друга по клеенке, плинтусные искали подраковинных, Кузьма Востроногий кричал, что наша кухня лучше всех, а Никодим с хлебницы отрекался от Геннадия и обещал принести справку, что он круглая сирота.

Пока присутствующие бегали друг по другу и нарушали регламент, оказавшийся без присмотра на солонке Клементий успел протащить штук тридцать собственных резолюций, сам ставя их на голосование и голосуя под протокол.

В процессе этого увлекательного занятия Клементий незаметно для себя вошел в раж. Так, под номером 19, например, шло решение улучшить ему жилищные условия под тумбой, номером 24 он со всей семьей зачислялся на общественное довольствие, после чего, в целях экономии времени, ставить номера на резолюциях Клементий перестал.

Последним принятым им документом была резолюция, обязывавшая Семенова стоять возле тумбы, под которой живет Клементий, и отпугивать от нее тараканов. Проголосовав такое, Клементий сам удивился настолько, что слез с солонки и пошел спать, не дожидаясь закрытия съезда.

Действие на столе тем временем продолжало разворачиваться довольно далеко от сценария работы съезда. Разобравшись с Геннадием, родственники Иосифа пошли искать его отрекшегося брата, в то время как сам Иосиф бегал по спинам делегатов, собирая свидетелей своего падения. Свидетели разбегались, топча Кузьму, продолжавшего кричать что-то хорошее про нашу кухню.

Никодима родственники Иосифа не нашли ни на хлебнице, ни вокруг нее. Нюра говорит: наверное, он ушел за справкой, что сирота. Если это так, то надо отметить, что лежала справка очень далеко – еще неделю после этого Никодима никто не видел, да и потом не особенно.

Отдельно следует остановиться на судьбе Геннадия. Побитый родственниками Иосифа, он не стал настаивать на своих формулировках, нервно дернул уцелевшим усом, сказал “живите как хотите” – и удалился в добровольное изгнание под ванну.

Последняя его фраза озадачила оставшихся, потому что все они уже давно жили как хотели.

По дороге в ванную Геннадий задел ногой Степан Игнатьича, и тот, проснувшись, спросил, скоро ли буфет. Больше ничего интересного не произошло, кроме, разве, того, что плинтусные с подраковинными все-таки нашли друг друга и, найдя, поотрывали что смогли.

На этом, по наблюдениям подруги моей жизни Нюры Батарейной, съезд закончил свою работу.

III

Богатая событиями ночь съезда обессилила нас. Целый день на кухне и в окрестностях не было видно ни души; Семенов, понятное дело, не в счет – этот как раз целый день шатался по территории и изводил продукты.

Куда ему столько? Этот вопрос давно тяготил меня, и в последнее время, имея вместо полноценного питания много досуга, я, кажется, вплотную подошел к ответу. Разумеется, ест Семенов не потому, что голоден, – это лежащее на поверхности объяснение давно отметено мною. Существо, целый день смотрящее в телевизор и храпящее на диване, по моему разумению, вообще не нуждается в питании.

Однако же ест Семенов все время!

Я давно подозревал неладное и лишь на днях проник в его тайну. Было так. Путешествуя по верхней полке, я спрятался за сахарницу от внезапно хлынувшего света – и оттуда, из-за сахарницы, увидел узурпатора, выгребающего с верхней полки съестное. И тут я понял! Нет, не голод гонит чудовище сюда, ему не знакомо свербящее нытье в животе, выгоняющее нас из тихих щелей на полные опасности кухонные просторы, – другое владеет им. Страшно вымолвить! Он хочет опустошить шкаф. Он хочет все доесть, вымести крошки из уголков и вытереть полку влажной, не оставляющей надежд губкой. Но, безжалостный недоумок, зачем же он сам ставит туда продукты?

Вечером мы с Нюрой пошли к Еремею – послушать про жизнь за щитком. Придя, мы застали там еще нескольких любителей устных рассказов. Все они сидели вокруг хозяина и нетерпеливо тарабанили лапками. Мы сели и так же затарабанили. Но тяжелые времена сказались даже на радушном Еремее: крошек к рассказу подано не было.

Воспоминания о жизни за щитком начались с описания мармеладных кусочков. Я был несколько слаб после контузии, вследствие чего вскоре после первого же упоминания о мармеладе отключился, а отключившись, имел видение: будто иду по какой-то незнакомой местности, явно за щитком, среди экзотических объедков и неописуемой шелухи, причем иду не с Нюрой, а с какой-то очень соблазнительной тараканихой средних лет. Тараканиха выводит меня на край кухонного стола и, указывая вниз, на пол, густо усеянный крошками, говорит с акцентом: “Дорогой, все это – твое!” И мы летим с нею вниз.

Но ни поесть, ни посмотреть, что будет у меня с тараканихой средних лет дальше, я не успел, потому что очнулся – как раз на последних словах Еремея. Слова эти были “.и мажут сливовым джемом овсяное печенье”.

Сказавши это, Еремей заплакал.

Начали расходиться. Поблагодарив хозяина за содержательный рассказ, мы распрощались и, поддерживая друг друга, побрели домой, соблюдая конспирацию.

И тут со мной случилось небывалое.

Проходя за плитой, я неожиданно почувствовал острое желание нарушить конспирацию, выйти на край кухонного стола и посмотреть вниз. Желание было таким острым, что я поделился им с Нюрой.

Нюра назвала меня старым дураком, причем без всякого акцента.

Полночи проворочавшись в своей щели, уснуть я так и не смог и, еще не имея ясного плана, тайно снялся с места и снова отправился к Еремею.

Еремей спал, но очень беспокойно: все время вздрагивал и, подстанывая на гласной, без перерыва повторял слово “джем”. И все время перебирал лапками.

– Еремей, – тихо сказал я, растолкав его. – Помнишь щель, которую ты нашел возле унитаза?

– Помню, – сказал Еремей и почему-то оглянулся по сторонам.

– Еремей, – сказал я еще тише, – слушай, давай поживем немного за щитком.

– А как же наша кухня? – спросил Еремей, продолжая озираться.

– Наша кухня лучше всех, – ответил я. – Но здесь Семенов.

– Семенов, – подтвердил Еремей и опять заплакал. Нервы у него в последнее время расстроились совершенно. – Но только недолго, – сказал он вдруг и перестал плакать.

– Конечно недолго, – немедленно согласился я. – Мы только посмотрим, разместятся ли там все наши.

– Да! – с жаром подхватил Еремей. – Только проверим, не вредно ли будет нашим овсяное печенье со сливовым джемом!

И мы поползли. Мы обогнули трубу и взяли левее. Возле унитаза при воспоминании о Кузьме Востроногом у меня снова заныло в животе.