Александр Покровский - 72 метра
Со звездами хорошо. Спокойно как-то.
Надо поспать. Попадаешь в сон, как муха в сироп. Сначала увязают руки, потом не чувствуешь ног, а щеки становятся теплыми, а потом и горячими-горячими, особенно если зарыться носом в водолазный свитер. Он из верблюжьей шерсти, и в нем сразу согревается нос; потом сопенье, и через мгновение кажется, что ты в классе у доски решаешь задачу, и тебе было бы не по себе оттого, что ты не знаешь ее решения, если б ты вовремя не догадался, что это уже сон и теперь можно без страха следить за тем, как тебе не удается с ней справиться. И ты даешь сну эту возможность тебя напугать, а сам хитренько за всем наблюдаешь. Исподтишка.
…что там с моей девочкой-татарочкой? Да-да-да, мы целовались. В первом классе это совсем не вкусно.
Не то что после…
…Что-то мы должны сделать. Что? Ах да, надо исправить дыхательный аппарат.
Ну, этим у нас займется Витенька. Он же уникум. Он что-нибудь придумает. Ему теперь положено все-все придумывать. И это навсегда. Он теперь наш командир. А командиры все уникумы. Они должны придумывать. А вот мне можно этим дерьмом не заниматься. И как это здорово не думать, перепоручить выбор другому. Можно спать и вздрагивать по ночам просто так. Не оттого, что ты что-то там позабыл, а просто — взял и вздрогнул всем телом, и тебя как встряхнуло с головы до пят, и ты проснулся и сейчас же опять нырнул в сон, с удовольствием вспомнив, что ты теперь не командир.
Господи, я же только что спал, и мне снилось, что у меня болит рука. Да. Точно. У меня болела рука. Или она болела не в этом сне? Это самый крепкий сон, когда во сне болит рука. А однажды мне приснилось, что я заперт в отсеке и мне нужно выйти, но для этого нужно повернуть кремальеру, а схватить ее руками не получается, потому что пальцы не выдерживают нагрузки и сами разжимаются, и тогда я изловчился и подсунул предплечья, у локтей, они же выдерживают страшные нагрузки, и я присел, откинулся назад и начал медленно, чтоб не порвать сухожилия, вставать ногами, подрабатывая спиной, и сначала ничего не получалось, а потом она поддалась и пошла вверх, и дверь со скрипом отвалила в сторону…
Буду просыпаться через каждые двадцать минут и вертеть башкой.
Это очень важно — вертеть башкой.
Повертелся и устроился поудобней. Осмотрел отсек, проверил, есть ли вахтенный, следит ли он за уровнем воды в отсеке. Вахтенный все время должен следить за уровнем… воды… вахтенный должен… он все время должен… а вот мне главное — не спать слишком глубоко, лучше где-нибудь у поверхности, а то можно проснуться и не понять, где ты. И испугаться. Сейчас самое время испугаться.
Эй, приятель! Я о тебе совсем позабыл. Я тебя позабросил. Ты уже научился держать в руках земной шарик? Он такой маленький, этот шарик. Там еще есть такое место. Его называют «Мировой океан». А в нем есть еще одно местечко, такая незначительная точка недалеко от берега — ты сейчас будешь смеяться — и там, в этой точке, на дне лежит некая железная штуковина, и уже в этой штуковине, в носовом отсеке, спят двенадцать придурков, у которых — надо же такому случиться — только одиннадцать исправных дыхательных аппаратов, и они сейчас придумают, что им делать с двенадцатым — нет-нет, не аппаратом, а человеком — и выберутся отсюда к совершенно безобразной мамочке. А может, ты нас отсюда достанешь, а? Тебе ведь ничего не стоит. Ты вон какой большой-огромный. Протянул руку и достал нас, визжащих от удовольствия. Смотри только лодку не переломи. Ха-ха… по-моему, я пьян. Можно же опьянеть от того, что тебе тепло и ты боишься уснуть, потому что можешь проснуться и испугаться, потому что во сне можно забыть, где ты и что ты и сколько тебе осталось… спать, конечно… да-да-да… А тот, двенадцатый неисправный аппарат, — мой. Это я сразу понял. Почувствовал. Шкуркой. Потому что у меня очень высокий коэффициент ОЧДПЖ — обостренного чувства долго поротой «ж». И я все чувствую.
Витька будет предлагать мне поменяться, а я откажусь и буду всплывать с неисправным аппаратом.
Кстати, а что там может быть неисправно? Редукторы? Дыхательный автомат? Если редукторы — получим баротравму легких, если автомат — из дыхательного мешка будет уходитъ воздух. Второе переживем, первое нет.
А если не восстанавливать аппарат?
Если не восстановим аппарат, нужно будет принести исправный с поверхности. Двое всплывают, потом один с другого снимает аппарат и бегом по веревочке назад в лодку. Один из этих двоих Петров, конечно. Он-то и принесет мне исправный аппарат, когда им уже попользуются. Теперь самое время подумать о женщинах. О том, что мы с ними будем делать, когда все это кончится. О-о-о… женщины, когда все это закончится, мы вас будем любить. Страстно. Безудержно. Ночи напролет. Вот это будет скачка.
Да. В торпедный аппарат пойдут первые трое. Они станут неуклюжими, как только наденут гидрокостюмы и дыхательные аппараты, которые на шее — совершеннейшее ярмо и тянут голову к промежности.
Они полезут в длинную трубу торпедного аппарата, и самый первый из них головой будет толкать буй-вьюшку.
Они поползут к носовой крышке осторожно, чтоб не повредить дыхательный автомат на загривке, а потом они остановятся и стуком подадут сигнал.
Им пустят забортную воду. Конечно, можно выходить и по-сухому, подняв давление до забортного сжатым воздухом, но у нас принято экономить воздух, и поэтому к ним в аппарат хлынет забортная вода.
А потом уравновесят давление, откроют переднюю крышку, и они выйдут в океан.
Буй-вьюшка всплывет, разматывая трос. На нем, как уже говорилось, навязаны мусинги. На каждом нужно будет останавливаться для декомпрессии.
И считать время по ударам сердца.
Как только выйдут первые, передняя крышка закроется из отсека, давление стравится, а вода сольется в трюм. За первыми пойдут следующие. С кем-нибудь обязательно начнется истерика, которая прервется энергичными ударами по лицу.
Если мне принесут аппарат с поверхности, передняя крышка закрываться не будет до тех пор, пока его не вложат в торпедный аппарат и не стукнут несколько раз по крышке — «закрывай». И мы его втянем обратно в корпус.
Мы с Витькой выйдем в последней тройке.
Так положено.
По-другому нельзя.
И крышка торпедного аппарата останется открытой — ее некому будет закрыть.
И сразу на поверхность. Она всего лишь в семидесяти метрах. Земноводные, как нам хочется на поверхность! Там воздух, воздух, воздух — колючий, ядреный, щекочущий нёбо, обжигающий язык и гортань, — воздух, мать вашу!
В лодке он совсем не такой. В нем нет того, что заставляет сома ворочаться в подсыхающей луже, а угря — плясать на раскаленной сковородке. В нем нет того, что заставляет нас здесь не спать, поминутно вскакивать, вздрагивать, временами выть собакой, выражаясь фигурально, и говорить, говорить, забалтывая самого себя, а потом жевать окаменевшие сухари и глотать кипяток.
В нем нет того, что заставит нас подняться на поверхность, рывком перевести флажок аппарата на дыхание в атмосферу и дышать, дышать, жадно, с хрипом засасывая эту невероятную вкуснотищу в собственные внутренности, а потом плыть до берега четыре мили и там, в полосе прибоя, скользя и спотыкаясь, искать выход на скалы и по ним наверх, наверх — карабкаться до изнеможения и идти, идти.
И мы дойдем.
Только так.
А как же иначе?
И нам бросятся навстречу: «Живы?!»— А мы им: «Еще бы!»
Вот увидишь, приятель, так все и будет. Ты мне веришь? Нет? Это потому, что мы с тобой совсем разные… Ты, наверное, думаешь, что все, что здесь наговорено, не случилось, и мы все давно умерли, захлебнулись в той самой волне, которая гонялась за нами по отсекам, нагнала и поглотила, и мы утонули, и последнее, что мы видели, — это лампочки аварийного освещения, растворяющиеся в глубине, а все, что после, — всего лишь отблески происходящего, запись умирающего сознания. Запись в виде звука, образа. Это оно так цепляется за ускользающий мир. Запись есть, а нас уже нет.
Честно говоря, иногда мне так тоже кажется.
Поэтому я и не сплю…
Примечания
1
ГЭУ — главная энергетическая установка.
2
Сатэра — синоним слова «кореш».
3
Мусинги — узлы.
4
Почему александрийским? Потому что хозяина зовут Александром, а если бы его звали Степаном, то — степанийским.
