Николай Огнев - Евразия

Николай Огнев

Евразия

Александр Македонянин устроил в Вавилоне символический брак Европы и Азии, но из этого ничего не вышло…

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Фронт поручика Раздеришина

Встал передо мной Раздеришин, как всегда в своем синем казакине; золотые наплечники светятся-светятся; ты, — говорит, — ты-ты-ты, не-го-дяй; и, развернувшись костлявой ручищей, бац мне по морде; красные пятна пошли у меня по щеке, как тогда, за железкой у шулера Кротова. Сердце мое загорелось и прыг!.. Нет, железные обручи, — шалишь, не попрыгаешь. Тут офицерское слово мое рассердилось, вскочило и хвать за погон Раздеришина: — сам — негодяй, хулиган и мерзавец, и это известно бригадному-гадному! Так. Но позвольте, позвольте… Ехал-поехал бригадный мундир…

— Ваш-сок-родь! Бригадный командир, генерал Оптик, изволили приехать. Ваш-сок-родь?

Копоть по комнате ползает змеями; лампа темней фонаря; и во рту всевозможная дрянь; и все же — прощать Раздеришину.

— Прямо на фронт проехать изволили. А, ваш-сок-родь?! Дежурный писарь три раза прибегал…

Прапорщик Арбатов пружиной прыгнул с койки прямо на Федора, денщика; спросонья пхнул кулаком в живот — и Федор принял, как надо:

— Хы, ваш-сок-родь! Где, грит, дежурный офицер? Там, на фронте, тревога, что ль, какая…

— Воды!

— Пожалте, ваш-сок-родь!

— Давно бригадный приехал? Ф-фу, и холодна же, бестия!..

— Минут с пять, должно, сок-родь.

— Выдумает тоже, по ночам ездить…

— Та-ак точно, сок-родь. Люди спят…

— Ну, рассуждать еще! Шашку, револьвер.

— Пжалте, ваш-сок-родь.

Темное в карманном зеркальце прыгнуло лицо — чорт, побриться бы глаза, наверно, мутноваты после вчерашнего — офицер, офице-ер, про-из-ве-ден в офицеры, да-с, в офице-еры, и морду бить тому шпаку, который скажет: офицера.

— Позвольте доложить, ваше высокоблагородье. Четвертый раз телефон звонит. Бригадный командир изволил распорядиться всем дежурным офицерам прибыть на зеленую горку…

У писаря рожа в очках: шшшляпа фетровая, ин-тел-ли-гент: из студентов, наверно: нарочно без шапки пришел, чтобы честь не отдавать, сволочь какая…

— Командир полка приказал.

— Изволил приказать, а не приказал. Тты!

— Изволил приказать играть по всем ротам тревогу к атаке.

— Кого атакуем? — точно так и надо, точно каждый день ночная атака.

— Обозначенного под литерой эн противника, ваше высокоблагородие.

— Стпай! Титуловать тебя не научили. Скажешь там вестовым, чтоб бежали по ротам насчет тревоги.

— Слушш-с, ваше высоко-бла-городие.

Нарочно растянул, мерзавец. Знает, что полагается титуловать по чину, а не по должности. Сволочь.

И зевая до боли, на ходу вдевая ремень под погон — никак не вдевается, окаянный, — Арбатов мимо бараков по мерзлой земле в сладкий холодный воздух, — а рожки уже пели, должно быть, писарь по первому разу послал вестовых — в серую муть, — кой-где бегом, точно стегали по икрам.

— А Раздеришин? Сонная горечь во рту — ну, при чем офицерское слово? Странный сон; правда, Раздеришин — выскочка и подлиза; но никогда себе не позволит ни с того, ни с сего — по морде — тьфу, копоть во рту! — с детства знаю Раздеришина — рожки-то, рожки заливаются, прелесть какая, ночная атака, — а в полку про него говорят: пьет, как мортира, в железку играет, как бог; ну, а все же, а все же — подлиза. Вот, про меня никто не может сказать, что подлиза. Сегодня в запасном, а завтра на фронте, и не на игрушечном фронте, а на самом, что ни на есть настоящем — со смертью, со смертью, да-с, чорт подери, в атаку, на пули, на пули, а не на облезлые манекены…

— Гоп, Арбатов!

— Тьфу, даже вздрогнул — вы тоже сегодня по полку, Махалин?

— Ну да. Выспаться, черти, не дают. Оптик, говорят, приехал?

— Да, наш полк идет в атаку

— А все Раздеришин. Придумал, чорт его дери, эту комедию с фронтом, Оптик и не дает покоя. Ведь, вы, Арбатов, кажется с детства Раздеришина знаете? Ну, как он?

— Выскочка.

— По-моему, демона из себя строит. От окопов отбояривается. А мы из-за него и бегай по ночам. Опять он вчера выиграл?

— Ну да, сорок пять рублей. Я не играл.

— Смотрите, смотрите, — ракета.

— Подумаешь, и вправду на фронте!

Голубая звезда торжественной маркизой в менуэте спускалась к глухой сырой земле. Бараки кончились, прапорщики Арбатов и Махалин вступили в полосу фронта поручика Раздеришина, за две тысячи верст от русско-германского фронта.

Должно быть, березовой почкой, должно быть, ландышем, должно быть, весной имеет свойство пахнуть восемнадцатилетняя девушка, только Валюська, садясь в поезд, заметила, что добро взял ее билет очкастый кондуктор, добро улыбнулся носильщик, валивший на полку страшно тяжелый чемодан лакированного господина, зато уж сам лакированный глянул совсем не добро, а сладко и масляно и полузакрыл, желая приласкаться, черные, смазанные жиром, глаза.

— Нет уж, не приласкаешься, нет, — строго решила Валюська, — слова не выжмешь, хоть изойди жиром.

И сказала ему глазами: прощай, до свидания, одним словом: я с вами незнакома, между нами все кончено, адью.

Потом поезд тронулся, Валюська прилипла к окну и с упоением принялась считать буквы и номера паровозов — так полагалось еще с третьего класса: кто больше запомнит паровозов (можно и трамвая, только паровозы реже встречаются, поэтому интересней), — тот паровозный царь. Да-да-да, паровозный царь.

И вот, не успела Валюська запомнить как следует новые, невиданные (обыкновенно бывает по две, а тут четыре) литеры БПВГ 45, на внушительном (они назывались американские) паровозе, как почуяла чью-то щупающую руку на своем колене. Валюська турникетом перевернулась кругом, и лак не успел даже отдернуть руку.

— Я вас не трогаю прошу меня не трогать, — быстро сказала Валюська без точек и запятых, хотя очень хорошо знала знаки препинания и считалась первой препинальницей еще с пятого класса.

— Дурак, на Евгения ни капельки не похож, — это Валюська договорила уже про себя, рывком вылезая по пояс в окно. — И из-за него все паровозы кончились. Лак проклятый…

Паровозы кончились, зато начались деревья, деревенские домики и сторожихи с зелеными флагами, которые постоянно опаздывают к поездам и на бегу, утираясь, доедают творожники. Валюське вспомнилась дача, дорожки, музыка, как по вечерам становилось кого-то жалко, и как она познакомилась с Евгением.

— А теперь Евгений — мой жених, — с гордостью сказала она ветру, подставив левую щеку и ловя искры с паровоза. — Мой жених-них-них. И я еду к жениху, к жениху-ниху-ниху.

Поезд сейчас же подладился и с готовностью стал отбарабанивать такт. Деревья насмешливо качались, потому что Валюська такая молодая и уже невеста. Это от ветра.

— Вели им, чтобы перестали, — приказала Валюська ветру. Ветер послушался, и деревья перестали качаться и кончились совсем. Пошли разноцветные шоколадные обертки полей, — это все мои владения, — рассказывал ветер, и когда тебе надоест музыканить с поездом, то летим со мной, — со мной, со мной!

Валюське еще не надоело, а поезду надоело отбивать две четверти, и он забарабанил триолями.

— Тараты-караты-куплю аппараты, и траты, и браты, и грома раскаты, — слова подобрала Валюська, поезд согласился на тараты-караты, и в знак согласия дал длинный свисток.

— Тюрюпю, два-два-два, — стремительно загромыхал в ответ мост, три-три-три, дры-дры-дры, дру-дру-дру, — и косой решеткой зазеленил в глазах, подсверкивая рекой и узкими кусками тусклого песка. Мосту хотелось — хотелось подольше, но поезду нельзя было задерживаться, поезд вез Валюську к жениху, к жениху, тараты-караты, и баты, и маты…

— Ну, надоели караты, — сказала Валюська, и паровоз, быстро сверкнув искрами из трубы:

— А так — хорошо? А так — хорошо? А так — хорошо? — заспрашивал все быстрей-быстрей, почти невозможно стало выдерживать ветер, ну поезд, ну миленький, еще скорей, ну пожалуйста, куски пара рвутся на части, лес летит, кружится листьями в глазах, в голове, во всем теле, — ух, какая пропасть, на дне — овечки-овечки-овечки.

— Перепрыгни, перепрыгни, перепрыгни, перепрыгни, — запредлагал поезд, улетая вдаль и на крыльях унося Валюську к небу, в небесную голубую мазурку, завертел в бешеной пляске, а внизу пропасть без дна и конца, долететь нельзя, а упасть — разорвется сердце.

И вдруг — холодные лягушки выше колена, по телу.

— Опять вы? Сколько вам говорить?! Не сметь меня трогать! Да еще под юбку лезет! Хулиган.

— Но ведь вы же упадете, милая барышня. Или в милые глазки голубые огонь попадет.

— Попадет не ваше дело отстаньте.

— Как так не мое дело? Я ваши милые ножки целовал.