Евгений Крыжановский - От аншлага до «Аншлага»
В один из вечеров Еременко с такой злостью швырнул сорванную с себя гестаповскую фуражку, что она, как диск, со свистом полетела за кулисы. А там стоял, ожидая выхода, артист, игравший гестаповца Отто фон Дица, бывшего на протяжении всего спектакля оппонентом Еременко, как Мюллер Штирлицу.
Чтобы фашист вызывал как можно больше отрицательных эмоций у зрителей, ему из специального материала, который называется гумоз, налепили огромный крючковатый нос, коим фон Диц больше всего внимания и привлекал. Так вот, фуражка угодила ему в эту выдающуюся часть лица и срезала козырьком почти все, что с таким мастерством нарастили гримеры, оставив артиста с симпатичным курносым носом. Но горевать (или радоваться?) было некогда, гестаповцу пора было выходить на сцену. Увидев Еременко в непривычной форме, фон Диц, указывая на него, на ломаном русском языке, который заменяет артистам иностранный, стал рассказывать залу о том, что вот из-за таких немцы проиграли войну, точнее, такие ее выиграли, а еще точнее — сам Еременко. Но ни зрители, ни Еременко его не слушали. Все смотрели на новый нос. Было видно, что опытный и невозмутимый наш разведчик, который за время спектакля выходил с честью из самых невероятных передряг, впервые на мгновение растерялся. Но только на мгновение. В очередной раз, взяв себя в руки, герой Еременко с гневом воскликнул:
— Ах ты, гад! Ты надеялся, сделав пластическую операцию, избежать справедливой кары? Не выйдет!
И он с ненавистью и выражением гадливости на лице «разрядил» обойму своего деревянного пистолета в гестаповца…
Спектакль всегда заканчивался бурей аплодисментов, но на этот раз зрители превзошли себя. В зале творилось нечто невероятное, и если бы на сцену вышел в этот момент человек, который на самом деле в одиночку выиграл войну, он вряд ли затмил бы Николая Николаевича.
Студент!
В Минск я приехал ранним утром и был приятно удивлен тем, что он оказался очень большим городом, в котором даже ходили троллейбусы, чего я совсем не ожидал, так как до сих пор на третье по величине место после Москвы и Ленинграда ставил Тулу. Пока я ехал от вокзала, все время глазел в окно и с радостью отмечал про себя обилие зелени, красивые здания и памятники, особенно поразила меня необычная композиция на большой площади за пару остановок до института. До этого я много видел памятников Ленину в разных городах, все-таки уже поездил по стране, но такого еще не приходилось: в центре сидел «дедушка Ленин», с одной стороны от него лежал мальчик со скрипкой, а с другой стоял старик с ружьем. Только потом, когда я уже стал студентом, и мы с друзьями часто гуляли возле этого памятника на одноименной площади… Якуба Коласа, они мне объяснили, что я слегка «обознался».
Прибыв в институт, я сдал документы в приемную комиссию и в тот же день участвовал в первом туре вступительных экзаменов. Конкурс, по московским меркам, был смешным: где-то 20 человек на одно место. Я считал себя опытным абитуриентом, читал стихи и басни уверенно, практически без дрожи в голосе, поэтому, увидев свою фамилию в списках прошедших на второй тур, обрадовался, но не удивился, так как до второго тура я доходил уже и в Москве, и в Ленинграде.
Во втором туре я читал отрывок из «Гамлета», чем, как мне показалось, понравился комиссии, потому что большинство поступавших за пределы школьной программы не выходило. «Имидж» мой, правда, не совсем соответствовал образу, ибо за последний год мало изменился, и я своей патлатой прической и торчащим меж волос носом больше походил на Гоголя, чем на принца датского. Кстати, тогда многие из нас, как и в Москве, пытались привлечь к себе внимание необычными элементами внешнего убранства. Толя Кляшторный (будущий христофоровец), запомнился мне полосатыми, под Черчилля, брюками и огромным сократовским лбом, окаймленным кудрями. Лоб пользовался даже большей популярностью, чем брюки. Я оказался как-то случайным свидетелем спора наших девочек, когда одни утверждали, что такой лоб — признак большого ума, а другие — рано начинающей расти лысины. Как потом показала жизнь, спорили они совершенно напрасно, так как правы оказались и те и другие.
Саша Хвостиков (в будущем первый директор «Христофора»), выделялся гигантским, около двух метров, ростом, за что его, по-моему, в основном и приняли, и роскошным жабо, в котором он явился на второй тур. Я тогда впервые увидел, благодаря Сашке, жабо и узнал, что есть такое слово. Хвостиков и в дальнейшем вызывал у однокурсников зависть тем, что первым обзаводился модной и престижной одеждой. Например, у него раньше всех на курсе появился плащ «болонья», а потом, о чем особый рассказ, — лосины.
С лосинами было вот что. Саша, уже будучи студентом, попросил однажды у преподавательницы танцев разрешения прийти на занятия в лосинах и, разумеется, получил его. Лосины он надел дома и, войдя в зал и сбросив плащ, сразу предстал перед нами во всем своем «великолепии».
Девочки, глянув на Сашу, непроизвольно прыснули и, зардевшись от смущения, отвернулись, ребята ехидно заулыбались, и только наша находчивая преподавательница, чтобы быстрее разрядить обстановку, красная, кстати, не менее девочек, отвела ничего не понимавшего Хвостикова в угол и доходчиво объяснила ему, что лосины на голое тело не надевают…
Вернемся, однако, ко мне. Отчитав «Гамлета», а потом еще отрывки из Чехова и Лермонтова, и почувствовав благосклонное отношение экзаменаторов, я ушел с экзаменов в общагу. У меня не было сомнений, что я прошел на третий тур, а это на 90 процентов означало поступление, так как к третьему туру оставалось почти столько же претендентов, сколько было и мест. И хотя списки участвующих в третьем туре должны были быть вывешены только завтра, мы в общежитии, которое, к моему удивлению, выделили всем приезжим, устроили вечером небольшой «междусобойчик» и отметили свой успех. Я там изображал из себя «бывалого», ведь прошел, хоть и бесславно, столько театральных институтов.
Утром я помчался в институт и, предвкушая удовольствие, стал читать вывешенные в вестибюле списки. Прочел их раз, потом внимательнее — второй, потом — еще раз, но своей фамилии в них не нашел. Были в этих списках все, с кем мы вчера веселились, были ребята, которых я считал заведомо слабее себя, но моей фамилии не было.
И вот тут у меня произошел слом. Видимо, я не артист, решил я. Наверно, это не мое дело и нет у меня к нему способностей. Столько раз я пытался, и всегда отовсюду меня выталкивали. Значит — не судьба. Пора с этим кончать.
Еще с одним таким же неудачником мы прямо из института пошли в гастроном, а оттуда — в общежитие «заливать горе». Внешне я старался держаться спокойно, делая вид, что ничего страшного не произошло, но в душе был мрак, вся моя дальнейшая жизнь представлялась мне в сплошных черных красках. «Посидев», мы стали собирать чемоданы. Поезд на Москву уходил вечером, времени еще было достаточно, поэтому, сложив вещи, я взял чемодан и решил зайти в театральный институт, чтобы сказать ему последнее «прости», а потом погулять напоследок по городу.
Войдя в вестибюль БГТХИ (Белорусского театрально-художественного института), я сразу заметил, что на стенде со списками что-то изменилось. Присмотревшись, я понял в чем дело: появился еще один листок с фамилиями. Быстро пробежав его глазами, я обнаружил и свою фамилию. Как потом выяснилось, утром я приходил в институт слишком рано, к тому времени машинистка еще не успела отпечатать все списки, поэтому сначала вывесили только те, которые были готовы.
Стою я, ошарашенный, перед стендом и вдруг слышу за спиной голос нашего любимого всеми институтского секретаря Эммы Михайловны:
— Крыжановский, где вы ходите?! Уже пошла сдавать последняя «пятерка». Вас все никак найти не могут!
Я бросил чемодан и помчался в аудиторию. А был-то я в подпитии, поэтому, вбежав, на ходу начал извиняться, но обо что-то споткнулся и упал, чем вызвал смех комиссии. Кто-то из экзаменаторов спросил, что у меня случилось и чем вызвано такое возбуждение, но я, по понятной причине, не стал ничего объяснять, и сказал, что готов сдавать экзамен.
Как я в тот день танцевал! Хотя танцы я, в общем-то, не люблю и в институте потом занимался ими с большой неохотой, но тогда был в ударе. Комиссии «посчастливилось» увидеть лучший из когда-либо исполнявшихся мной танцев. С огромным подъемом выполнил я и все остальные задания. По-моему, в тот раз я превзошел себя, и у меня получалось все, а благосклонные улыбки на лицах членов комиссии и их ободряющие взгляды только прибавляли мне сил.
Через полчаса после того, как «отплясал» последний из нас, всех пригласили в аудиторию и зачитали фамилии тех, кто был допущен к сдаче экзаменов по общеобразовательным предметам. Среди них был и я. А так как провалить экзамены по школьным дисциплинам в театральном институте практически невозможно (хотя находились и такие, но для этого нужно было в слове «мама» делать пять ошибок), мы все стали поздравлять друг друга с поступлением. Это была победа!
