Ворчуны спять влипли! - Филип Арда
«Что он задумал?» — пробормотал про себя Лучик. Он уже рассказал про этот случай Мими. Она предположила, что это был фанат, который жаждал получить автограф любимой знаменитости, или журналист, охочий до сплетен, а может, и фотограф, гоняющийся за сенсацией.
— А что он увидел? Папу с прокушенным белкой носом! — воскликнул Лучик.
— И слона, который везёт фургон, — со смехом добавила Мими.
Кстати, о фургоне. Больше всех миссис Дыщ была рада видеть у своего дома номер три по улице Железнодорожной Топу и Хлопа. Хоть она и пошутила, что их следует скормить собакам, мать миссис Ворчуньи обожала ослов и немедля поспешила к прицепу, чтобы их погладить. Там она заметила мистера Ворчуна и спросила его:
— Что это с тобой случилось? — мамаша Дыщ потянулась к его носу — с её точки зрения, он находился очень-очень высоко — и ущипнула его костлявыми пальцами.
— АЙ! — вскрикнул мистер Ворчун. — Да это всё злодейская белка.
— Судейская кто? — переспросила мамаша Дыщ, поглаживая Топу — или Хлопа? — по морде.
— Ничего я про суды не говорил! — возмутился мистер Ворчун. — Я сказал «злодейская». Злодейская белка!
Миссис Дыщ развернулась и ГРОЗНО на него УСТАВИЛАСЬ.
— Как ты меня назвал?! — воскликнула она.
Он обречённо вздохнул.
— Если что, зовите, — объявил мистер Ворчун и залез в фургон.
Малыш тем временем облаивал Завитка и Спиральку, смешно подпрыгивая, а колибри думали, что он с ними играет. Они то взлетали, то опускались, дразня маленького пёсика.
Лучик поделился с миссис Дыщ морковкой для ослов. Бабушка разломила её надвое и дала Топе с Хлопом по половинке. Они тотчас благодарно захрустели.
— Надолго приехали, Крольчонок? — обратилась мамаша к миссис Ворчунье.
— Ты же знаешь, ма, мы только на ночь… — начала было миссис Ворчунья, но мама её прервала.
— Зачем тогда приехали?! Вы же не хотите украсть мою редчайшую коллекцию тарелок? Я так и знала! Вы на них глаз положили, да?
На самом деле у миссис Дыщ в шкафу для посуды стояли всего две обыкновенные тарелки, но она в них души не чая па. Даже придумала им имена: синюю с отколотым краем звали «Синяя тарелка», а красную — целую, но с небольшой трещиной — «Красная тарелка».
Миссис Дыщ поднялась на ступеньку фургона, чтобы стать одного роста с дочерью, и ГРОЗНО на неё УСТАВИЛАСЬ. Миссис Ворчунья тяжело вздохнула. Сильнее мужа её раздражала только собственная мать.
— Нет же. ма, не нужны нам твои тарелки! Мы обещали завтра рано утром отвезти тебя на деревенскую ярмарку, помнишь?
— Конечно, помню! За кого ты меня принимаешь?! — возмутилась мамаша Дыщ, хотя она напрочь позабыла о ярмарке.
— За дуру! — грубо выкрикнул мистер Ворчун из фургона.
Все прекрасно услышали его оскорбительный возглас, но крошечная мать миссис Ворчуньи не обратила на него внимания.
— В этом году я одержу честную победу над Эдной Двапенни! — уверенно заявила опа.
— А если не получится, можем смухлевать, — пробормотала миссис Ворчунья.
Главную соперницу её матери в невероятно важном ежегодном Конкурсе солений, варений и джемов звали Эдна Двапенни, и на миссис Дыщ она действовала как красная тряпка на быка.
— Надеюсь, вы не дмаете, что я буду спать в этой штуковине? — со вздохом спросила миссис Дыщ и покосилась на фургон. — Вдруг он развалится и я помру во сне?
— Ни в коем случае, ма, — успокоила её миссис Ворчунья. — Ты ляжешь спать на своей кровати. Мы же не хотим, чтобы ты проснулась мёртвой, правда?
Из фургона раздался громкий хохот мистера Ворчуна.
Глава четвёртая
Штаны
На следующее утро на рассвете Дженни в третий раз перечитывала свежее послание в стихах от Альфонсо Табба:
Дженни томно вздохнула. Никто не умел сочинять стихотворения так же хорошо, как её обожаемый Табби! Эх, жаль, она не так умна, чтобы преуспевать и во врачебном деле, и в этой прекрасной поэзии!
Она взяла со стола рамку в форме сердца и поцеловала и так уже измазанную помадой фотографию. Дженни своими руками украсила рамку осколками битого стекла (точнее, разбитой ампулы из врачебного кабинета доктора Табба) и ракушками. Она изрезала все руки об осколки, склеивая их в узоры, и теперь рамка поблескивала красным. О битое стекло вообще легко порезаться. Дженни отставила снимок и взяла другой, в простой серебряной рамочке. На фотографии был запечатлён стильный молодой человек с идеальной белоснежной улыбкой.
— Ах, Норрис, — вздохнула девушка, — тебя я тоже люблю!
Она поцеловала стекло, покрывающее снимок, но её мысли уже устремились к стихотворениям Альфонсо. Ах, поэзия!
Размышления Дженни прервал не кто иной, как вышеупомянутый Норрис Бутл. Он заглянул в дверь и вместо того, чтобы постучать, сказал:
— Тук-тук! Привет, Дженни, старушка! — (Она была на три дня его старше.)
— Норрис! — воскликнула Дженни, чуть ли не пища от счастья. Правда, она тут же вспомнила, что намеревалась на него дуться по какому-то — как всегда, забытому — поводу, и нахмурилась. — Ты что здесь делаешь? — резко спросила она.
— Разве не ты просила отвезти тебя и твои пыльные банки на деревенскую ярмарку, где проводится Конкурс солений, варений и джемов?
Дженни смерила его оценивающим взглядом. В последнее время Норрис чуть ли не каждый день щеголял в одном и том же костюме в клеточку. То есть раньше в нём можно было щеголять, и когда-то он выглядел эффектно, но эти времена давным-давно прошли.
— А это что? — спросил Норрис, приглядываясь к открытке, лежавшей на столе.
— Ничего! — поспешно крикнула Дженни и вцепилась в бумажку, но он ловко её выхватил. — Это личное! — пискнула девушка. — Не смей читать!
Однако Норрис Бутл, первая любовь Дженни Прендергаст, посмел — и прочитал. Он и в детстве, когда они оба учились в школе, крал записки, которые предназначались лично ей.
— Это же полная ахинея! — хмыкнул Норрис.
— Какая ещё нея?
— Ахинея, — повторил он.
Дженни Прендергаст понятия не имела, что значит «ахинея», но по тону своего друга поняла: это НЕ комплимент.
— Ты… чудовище! — воскликнула она, бросаясь на диван, так щедро заваленный подушками, что он больше походил на одну большую подушку, чем, собственно, на диван. Для дополнительного эффекта Дженни пару раз ударила по нему кулачками. — Чудовище, чудовище, чудовище!
— Брось, старушка, — растерянно пробормотал Норрис и вернул ей открытку. — Я же пошутил! Это
