Олег Павловский - Мрассу — Желтая река
И я понял тогда, что мое собственное имя, выведенное тушью в метрике и паспорте, теперь надолго утрачено. Придется привыкать к новому…
Глава четвертая, в которой Волнушечка начинает кое-что понимать…
Утром, даже не ополоснувшись, Игнат достал карту, испещренную крестиками, кружочками, стрелочками. Только район Горной Шории, где петляла Мрассу, был свободен еще от подобных знаков.
Послюнявив кончик химического карандаша, Игнат обвел кружочком Усть-Кабырзу и поставил крохотную точечку в том месте, где по его предположениям должен был находиться наш островок. Получалось, что от поселка мы отплыли всего ничего. Да, честно говоря, на большее мы и не рассчитывали. Не будь вчерашнего ливня, ну проплыли бы еще километра три-четыре, ну, не промокли бы до косточек, и похлебка была бы намного вкуснее. И только. Но ведь без приключений неинтересно. И лично я нисколько не жалел о происшедшем.
Сегодняшнее утро обещало отличный день. Сейчас, когда не работал мотор, и не барабанили по спине и воде капли дождя, я будто бы слышал — именно слышал! — пробуждение тайги, хотя все вокруг, кроме убаюкивающе говорливой Мрассу, молчало. И я даже вздрогнул, когда Валера разломил о колено сучковатую палку для костра. Слишком резким, прямо-таки пушечным показался мне этот звук.
Следующим нашим привалом, а точнее стоянкой, где мы рассчитывали провести два-три дня, было устье речки Кылзаг. На карте она впадала в Мрассу тонюсенькой извилистой черточкой с левого берега, и надо было смотреть в оба, чтобы не проскочить мимо. Ребята утверждали, что в таких-то вот неприглядных и едва заметных притоках и стоит настоящий хариус.
Впервые я познакомился с этой удивительной рыбой лет десять назад, на реке Казыр. И хотя я больше люблю собирать грибы, но уж если выпадет на мою долю рыбалка, то никакая другая рыба, кроме хариуса, меня не привлекает.
Конечно, другой рыболов станет спорить, доказывать преимущества и увлекательность ловли, скажем, леща или шереспера. Но он не вкусил всей прелести охоты на хариуса. Да-да, я не оговорился. Именно — охоты. Хариус — хищник, причем хищник умный, тонкий, с разбором. На мякине, даже сдобренной пахучими анисовыми каплями, его не проведешь. Никакие перловые и прочие каши его не соблазнят. Ему подавай наживку стоящую — личинку ручейника, вытащенную из ее песчаного домика, кусучего паута и овода, только что пойманную муху или червяка, обязательно целого, не очень крупного, чтобы червяк этот на крючке червяком извивался.
Только неопытного рыбака никакая наживка не выручит, если он будет сиднем сидеть на берегу или прибрежном камне и ждать, когда хариус соизволит клюнуть. Тут нужно иное умение.
Ранней весной, отсидев зиму в глубоких омутах и ямах больших рек, хариус устремляется в бурлящие, мелководные, но всегда холодные и снежные чистые горные речки. Его не смущает ни бурное течение, ни двухметровые водопады, ни грохот валунов и каменных осыпей. И только ленивые да хворые обитают возле устья, подрывая свое здоровье в тепловатой и чаще всего мутной воде.
В то утро первой моей рыбалки друзья мои, Женя и Иван Петрович, позавтракав, подались вверх по Казыру за «крупняком-чернышом», а мне доверили сторожить лагерь, милостливо разрешив рыбачить возле него, — дескать, для начала с тебя и этого кусочка реки предостаточно.
Я размотал удочку, пристроился, как это обычные рыбаки делают на удобном плоском камне, подстелив брезентовку, чтоб не холодило, насадил червяка, поплевал на него на счастье, забросил. Течение сразу же подхватило и понесло поплавок. Ну что это, думаю, за рыбалка. То ли дело на озерке или неторопливой речке с тихими заводями — закинул удочку, сыпанул горсти две прикорма и сиди себе, покуривай да посматривай на поплавок, жди поклевки. А тут ни минуты тебе спокойной. Не будешь же держать леску на течении, когда стремительная вода выносит на поверхность даже тяжелое грузило.
Поднимаю удочку, ловлю поводок. Крючок пуст. А ведь никакой поклевки не было. Снова насаживаю червяка, снова забрасываю. История повторяется. Только теперь показалось мне, что, проплывая возле острощекого камня, поплавок на мгновение, на одно лишь мгновение замер, словно испугался этой каменной стенки с пенистым буруном и побежал дальше. То же происходит и в третий, и в четвертый раз.
Я начинаю нервничать. Рыба, какой бы сноровистой она ни была, снять на такой скорости червяка, не потопив поплавка и не попавшись на крючок, по моему разумению, не может. Или течение тому виной?
Ребята оставили мне всего-то десятка полтора червяков, и если я так бездарно их разбазарю, то не будет мне никакого прощения. Червей мы копали в Междуреченске, — в тайге ими не очень-то разживешься, — берегли их в дороге больше самих себя, перебирали, подкармливали, через мох пропускали, и потому каждый червяк был на строгом учете. Недаром, когда Женя отсыпал мне из своего мешочка червей, у него мелко дрожали руки.
Решаю забросить в пятый и последний раз. Но сейчас поплавок проносится мимо камня, не замирая, и червяк остается целым. Значит, не течение. Значит, рыба, рыба-молния, — иначе ее не назовешь, — воспользовалась моей неопытностью, насытилась и помчалась дальше искать такого же разиню, как я.
«Ладно, — говорю себе, — поживем — увидим. Первый блин всегда комом».
Спускаюсь пониже, где Казыр делает крутой поворот, и за скальным выступом образовалась довольно тихая заводь. Вода здесь не течет, а крутится по спирали, удерживая поплавок посередке заводи, Мне не приходится беспрестанно вытаскивать и закидывать удочку, но и толку от такой рыбалки никакого.
Проходит полчаса, час — и хоть бы какая тебе рыбешка на наживку польстилась. Встаю, иду на мысок, даже в воду забрел метра на полтора, забрасываю и не успеваю отыскать глазами прыгающий в бурунчиках поплавок, как чувствую, что кто-то прямо-таки рвет у меня из рук удилище.
Зацеп или?..
Тяну… Леска напружинилась, бамбуковое удилище согнулось до предела, вот-вот треснет. И тут из воды показывается удивленная рыбья голова, затем сверкающее на солнце туловище хариуса. Да не какого-нибудь, а матерого, из тех, что за темную полосу на широкой спине прозывают чернышами. Он висит на леске неподвижно, словно оглушенный. Фиолетово-синий плавник растопырен, акулий хвост опущен, жаберные щеки плотно сжаты, крупная, в крапинках, чешуя переливается всеми цветами радуги.
Я осторожно опускаю драгоценную ношу на прибрежный песок, кладу удилище, выбираюсь из воды и только прикасаюсь к рыбине, чтобы освободить ее от крючка, как хариус, словно опытный и хитрый борец, выходящий из партера, неожиданно взметывается, делает великолепное сальто-мортале и плюхается в воду, обдав меня мелким дождем холодных брызг.
Ошеломленный таким вероломством, я все же успеваю схватить змейкой бегущую в воду леску. Теперь борьба начинается на равных. Хариус в своей стихии, я — в своей. Он крепко сидит на крючке, я же намотал леску на кулак, уперся ногой в полузатонувшую булыгу и то отпускаю, то подтягиваю леску. «Я тебя, — думаю, — так измотаю, что ты мне сам приплывешь в руки». Но хариус, видимо, был стратегом, сразу же разгадал все мои намерения, и, когда я вновь натянул, леску, свечой выкинулся из воды, кувыркнулся в воздухе, леска звенькнула, а я шмякнулся на каменистый берег.
На конце лески вместо хариуса болтался обрывок поводка.
В горячечной злости, весь кипя от обиды, я схватил подвернувшийся под руку камень и швырнул его в реку. Потом, уняв нервную, не испытываемую прежде дрожь, без особого аппетита съел кусок хлеба с салом, сделал новый поводок и решил поймать хоть одну рыбешку, чего бы это мне ни стоило.
До прихода друзей мне удалось-таки выловить хариусенка граммом на двести, не идущего, конечно, ни в какое сравнение с тем, оборвавшим поводок хариусом.
— Ну что ж, — сказал Иван Петрович, прикидывая на ладони вес моего улова, — и то рыба. С первым тебя!
Женя тем временем снял с плеч тяжеленный рюкзак и вывалил на траву десятка два чернышей. Я не удержался и поведал свою историю.
Женя саркастически усмехнулся: ври, мол, да не завирайся, знаем мы эти срывы, когда в сумке пусто. Иван же Петрович отнесся к моему рассказу серьезно и даже спросил, в каком месте и за каким камнем позарился на мой крючок богатырь.
Мы славно поужинали в тот вечер. Я наконец-то отведал ароматной, наваристой, подернутой золотистыми блестками жира хариусиной ухи, в которой был и мой маленький вклад. Иван Петрович долг шарил в ведре половником, пока выловил моего хариусенка: «Своего первого сам съесть должен». Нежное мясо тает во рту, хариусенок в тот момент показался мне совсем маленьким, и я принялся за чернышей, с болью вспоминая об утреннем происшествии.
Проснулся я от какого-то сторожкого шебаршанья. Женя храпел рядом со мной, а Ивана Петровича в палатке не было. Я поднялся, выглянул. В сумеречной еще темноте начинающегося рассвета разглядел сутулую фигуру Ивана Петровича. Одетый уже и обутый, он перебирал брошенные в траву удилища, не находя, видимо, своего.
