Виктор Шендерович - Книги: Все тексты
ВЫСОКИЙ. Это тоже был эксперимент.
ХРОМОЙ. Понимаю. Молодость… Человек — это звучит гордо, и всё такое… Звучит-то гордо, да выглядит отвратительно!
ВЫСОКИЙ. Лепил с себя.
ХРОМОЙ. Ну-у… Модель, кто спорит, совершенная. Но — глина… сопротивление материала… Ты им про вечное — а им особнячок отдай, детей верни, здоровье поправь. Кой им чёрт в этом здоровье, понять не могу! Мелочные людишки… Бог, можно сказать, с ними… Круглосуточно.
ВЫСОКИЙ. Не лезь копытами в душу.
ХРОМОЙ. Если обидел — извини.
ВЫСОКИЙ. Я могу обидеть. Меня — труднее. Итак! Провокаторов с пепелища убери. Сей же час убери, пока я их не испепелил. Эксперимент окончен.
ХРОМОЙ. Убрать дело нехитрое. (Плюёт вниз). Видишь, уже и след простыл… Только что-то не пойму я… А как же подопытный наш?
ВЫСОКИЙ. С подопытным говорить буду. Сам!
ХРОМОЙ. Говорить? Он в суд тебя тащит, как президента какого-нибудь, — прости, Господи! — а ты: говорить?
ВЫСОКИЙ. Ты-то чего разволновался?
ХРОМОЙ. Как чего? Это же подрыв основ! Эдак каждый кусок глины начнёт права качать! Он же атеист без пяти минут!
ВЫСОКИЙ. Не преувеличивай. И потом: атеисты — часть замысла. Чтобы скучно не было. А насчёт «без пяти минут» — так за пять минут этих я… папу римского из него сделаю! Хоть он и прокажённый.
ХРОМОЙ. Ну и сделай для смеху папу, а потом мне отдай!
ВЫСОКИЙ. Насовсем?
ХРОМОЙ. Насовсем.
ВЫСОКИЙ. Насовсем — не могу.
ХРОМОЙ. Почему?
ВЫСОКИЙ. Потому что! Маленький ты, что ли? Представляешь, что начнётся, какие разговоры пойдут? Кадры разбазариваю, своих сдаю… Ты даже понятия не имеешь, с кем мне тут, в высших сферах, приходится общаться!
ХРОМОЙ. Да плюнь ты на них! Тоже святые нашлись, политику диктовать… Оставь мне Ионова. Оставь!
ВЫСОКИЙ. Не проси. Рад бы — не могу. (Пауза).
ХРОМОЙ. Жаль. А то бы — отдал мне их всех?
ВЫСОКИЙ. Кого — всех?
ХРОМОЙ. Ну вообще. Оптом. А? Вот бы славно было. Что тебе стоит? Гулять так гулять. Разом бы все узлы и развязали. У меня на Ближнем Востоке парочка лидеров есть — любо-дорого посмотреть! И помогать им не надо, сами Судный день устроют… А когда пепел развеется, сядем вместе — но уже не за неделю, смешной срок! — а основательно, с учётом, так сказать, допущенных ошибок… Без вольнодумств этих. Я помогу. Там (указывает вниз) нас поймут. Давай тряхнём стариной, а? Натура у тебя широкая, я ж тебя знаю, самому небось охота…
ВЫСОКИЙ. Изыди.
ХРОМОЙ. Как хочешь. Я помочь хотел.
ВЫСОКИЙ. Спасибо.
ХРОМОЙ. Не за что. (Пауза). Ну? Будешь восстанавливать статус-кво?
ВЫСОКИЙ. Да.
ХРОМОЙ. Сорок соток, особнячок?
ВЫСОКИЙ. Да.
ХРОМОЙ. Вот скука-то. Такое качественное пепелище…
ВЫСОКИЙ. Изыди.
ХРОМОЙ. Про прислугу не забудь: сгорела.
ВЫСОКИЙ. Прислуга будет новая.
ХРОМОЙ. А дети?
ВЫСОКИЙ. И дети новые.
ХРОМОЙ. Ионов — тоже новый?
ВЫСОКИЙ. Ионов — старый. Мозги только на место поставлю…
ХРОМОЙ. Больно ты добрый.
ВЫСОКИЙ. Это да. Посмотреть останешься?
ХРОМОЙ. Что ты, только душу травить…
ВЫСОКИЙ. Тогда изыди.
ХРОМОЙ. Уже изошёл практически. Ну, до новых встреч в эфире. (Уходит и тут же возвращается). А славно было бы… Всех разом. А? (Исчезает).
ВЫСОКИЙ. «Всех, разом»… Может, и стоило бы. Расплодились, размножились, теперь до каждого не доберёшься… А доберёшься — и сам не рад. Характер дурной, самомнение вселенское… Вот хоть этот, прокажённый… как же его… — а, неважно. Пользы ему, видите ли, нету! А я не зубная паста! (Пауза). И зачем я опять с ними связался? Теперь диспут устраивать, общественное мнение организовывать, апокриф создавать… На что вечность уходит, а? Иной раз думаешь: а не послать ли всё… к этому? Но нет, нельзя. Кто придумал сюжет, тому и отвечать за развязку. И потом: они же верят! Не все, конечно, но многие… как ни странно… Теперь уже ничего не поделаешь. (Тяжело вздыхает). Ну, пора. А то ляпнет ещё чего-нибудь сгоряча, потом греха не оберёшься… Эй, ты! внизу! тебе говорю! Как тебя там? Ионов! Это я. «Кто, кто»… Я!
Гром и молния.
Занавес
Я и Сименон
Я хотел бы писать, как Сименон. Сидеть, знаете ли, в скромном особнячке на берегу Женевского озера — и писать: «После работы комиссар любил пройтись по набережной Сен Лямур де Тужур до бульвара Крюшон де Вермишель, чтобы распить в бистро флакон аперитива с двумя консьержами».
Благодарю вас, мадемуазель. (Это горничная принесла чашечку ароматного кофе, бесшумно поставила её возле пишущей машинки и цок-цок-цок — удалилась на стройных ногах).
О чём это я? Ах да. «За аперитивом в шумном парижском предместье комиссару думалось легче, чем в массивном здании министерства…»
Эх, как бы я писал на чистом французском языке!
А после обеда — прогулка по смеркающимся окрестностям Женевского озера, в одиночестве, с трубкой в крепких, не знающих «Беломорканала» зубах… Да, я хотел бы писать, как Сименон. Но меня будит в шесть утра Гимн Советского Союза за стенкой, у соседей. Как я люблю его, особенно вот этот первый аккорд: «А-а-а-а-а-а-а-а-а!»
Я скатываюсь с кровати, обхватив руками башку, и высовываю её в форточку. Запах, о существовании которого не подозревали ни Сименон, ни его коллеги по Пен-клубу, шибает мне в нос. Наш фосфатный завод больше, чем их Женевское озеро. Если в Женевском озере утопить всех, кто работает на фосфатном заводе, Швейцарию затопит к едрене фене.
Я горжусь этим.
Я всовываю башку обратно и бегу в ванную. С унитаза на меня глядит таракан. Если бы Сименон увидел этого таракана, он больше не написал бы ни строчки.
Не говоря уже о том, что Сименон никогда не видел моего совмещенного санузла.
Я включаю воду — кран начинает биться в падучей и плевать ржавчиной. Из душа я выхожу бурый, как таракан, и жизнерадостный, как помоечный голубь.
Что вам сказать о моём завтраке? Если бы в юности Сименон хоть однажды позавтракал вместе со мной, про Мегрэ писал бы кто-нибудь более удачливый.
О, мои прогулки в одиночестве, тёмными вечерами, по предместьям родного города! О, этот голос из проходного двора: «Эй, козёл скребучий, фули ты тут забыл?» Я влетаю домой, запыхавшись от счастья.
О, мой кофе, который я подаю себе сам, виляя своими же бёдрами! После этого кофе невозможно писать хорошо, потому что руки дрожат, а на обоих глазах выскакивает по ячменю.
О, мои аперитивы после работы — стакан технического спирта под капусту морскую, ГОСТ 12345 дробь один А!
А вы спрашиваете, почему я так странно пишу. Я хотел бы писать, как Сименон. Я бы даже выучил ради этого несколько слов по-французски. Я бы сдал в исполком свои пятнадцать и три десятых метра, а сам переехал бы на берег Женевского озера, и приобрёл набор трубок и литературного агента, и писал бы про ихнего комиссара вдали от наших. Но мне уже поздно.
Потому что, оказавшись там, я каждый день в шесть утра по московскому времени буду вскакивать от Гимна Советского Союза в ушах и, плача, искать на берегах Женевского озера трубы фосфатного завода, и, давясь аперитивом посреди Булонского леса, слышать далёкий голос Родины:
— Эй, козёл скребучий, фули ты тут забыл?
Ямбы
Я никогда не вырасту большим. Я притворяюсь. Мне лет пять, не больше. Мне, в сущности, плевать, какой режим у взрослых, кто у власти — Ленин в Польше, поляки в Костроме ли… Видит Бог: мне формочки важнее и совок.
Не то чтоб гордость — я б сходил в народ, да страшновато: вроде, честь по чести, молчишь, как рыба — запекают в тесте, а птицею взлетишь — стреляют влёт. И сам не понимая, кто таков, под водочку идёшь у едоков.
А что ж прогресс? Да вот: сейчас жрецы объявят лупоглазому народу, где завтра корм найдут себе Тельцы, и в час который Рыбам дуть на воду… Что день грядущий приготовит нам, то и съедим, коли не нас «ам-ам».
…Родной пейзаж, родимый моветон — в болотах стрелы, кошки при сметане, и каждый (не обмолвиться б!) дантон выводит толпы и полощет знамя… Меня увольте, сидя на печи да едучи, есть эти калачи!
Я не ездок в емелином авто и не искатель ванькиных лягушек — я знаю невысокий свой, зато насиженный шесток вдали царь-пушек. Не ем стекла, не исцеляю вдов, но отвечаю за порядок слов.
Уже не рок событий нас влечёт, а воспиталка в лоно общепита, и дождик потемневшую сечёт песочницу родного алфавита. И я не буду эту или ту жрать землю — у меня песок во рту!
Опоссум
(перевод с гондурасского)
Вскоре после демобилизации из Советской Армии я начал писать прозу. До этого, всю юность, я по недоразумению числил себя поэтом — и мучил литконсультантов своими пробами пера. Пробы эти носили совершенно умозрительный характер: личный опыт у меня отсутствовал начисто.
