Виктор Шендерович - Книги: Все тексты
Федоткин им: доброе утро, господа, давайте знакомиться, я — Президент России, демократический, законно избранный, а вы кто? А они и отвечают: местные мы. При тебе теперь будем, кормилец.
Федоткин тогда из-за стола выбрался, руку всем подал, двоих, которые сильно пожилые были, разогнуть попытался — не смог.
— Господа, — сказал, — к чему это? Пусть каждый займётся своей работой.
— Ага! — обрадовались. — Так мы начнём?
— Конечно! — обрадовался и Федоткин, да и хотел обратно к столу пойти: там ему ещё насчет Конституции оставалось дописать и с межнациональными отношениями разобраться. Но не тут-то было.
Один сразу с сантиметром приступил и всего Федоткина с ног до головы измерил, другой пульс пощупал и в глазное дно заглянул, третий насчёт меню заинтересовался: по каким дням творожку на завтрак Федоткину давать, а по каким морковки тёртой? А четвёртый, слова не говоря, чемоданчик ему всучил и кнопку показал, которую нажимать, если всё надоест.
Стоит Федоткин от ужаса сам не свой, чемоданчик проклятый двумя руками держит, а к нему уже какой-то лысый пробирается с альбомом и спрашивает: как насчет обивочки, Антон Иванович? Немецкая есть, в бежевый цветок, есть итальянская, фиолет с ультрамарином в полоску. И что паркет: оставить, как есть, ёлочкой к окну, или будет пожелание переложить ёлочкой к дверям?
Тут Федоткин от возмущения даже в себя пришёл: это, говорит, всё ерунда! И обивку велит унести с глаз долой, и паркет оставить ёлочкой к окну, и на завтрак давать всё подряд… Вы что, говорит! Вы знаете, какое сейчас время в России?
Переглянулись. Знаем, отвечают. А Федоткин разгорячился: какое, спрашивает, какое? Ну?
Да как всегда, говорят, — судьбоносное. Только что ж нам теперь, Президенту собственному, законному, всенародно избранному, морковки не потереть?
Федоткин от таких слов сильно задумался. Хорошо, говорит, только давайте побыстрее, а то — Конституция, межнациональные отношения… Время не ждёт.
Побыстрее, так побыстрее. Только он паркер вынул да над листом занёс, глядь: стоят опять у плеча в полупоклоне.
Крякнул Федоткин с досады, паркером обратно щёлкнул, прошёл в трапезную, а там уже стол скатёрочкой накрыт, и всякого разного на той скатёрочке поставлено — и морковки тёртой обещанной, с сахарком, и творожку свежайшего, альтернативного, и тостов подрумяненых, да чаёк-кофеёк в кофейничках парится, да сливки белейшие в кувшинчике, да каждый приборчик в салфетку с вензелем завёрнут, а на вензеле том двуглавый орёл сам от себя отвернулся. Федоткин аж загляделся.
А как откушал он да к столу письменному воротился, таково сил ему прибавилось, что просто пиши — не хочу! Взял снова паркер, белый лист к себе пододвинул и решительно начертал: «Насчёт Конституции» — и подчеркнул трижды.
А развить мысль — не удалось. Закрутило его, болезного. Сначала протокол был — с послами всяческими знакомили, потом по хозяйству (башни кремлёвские по описи принимал), потом хлеб-соль от заранее благодарного населения скушал, в городки поиграл для здоровья; потом на педикюр позвали — ибо негоже Президенту российскому, демократическому, с когтями ходить, как язычнику; а потом сам собою и обед подошёл.
А к обеду такое на скатёрке развернулось, что встал Федоткин из-за стола уже ближе к ужину — и стоял так, вспоминая себя, пока его под локоток в сауну не отвели.
В сауне-то его по настоящему-то и проняло: плескался Федоткин пивком на камни, с мозолисткой шалил, в бассейне тюленьчиком плавал, как дитё малое, жизни радуясь. Под вечер только вынули его оттуда, вытерли, в кабинет принесли да пред листом бумаги посадили, откуда взято было. Посмотрел Федоткин на лист, а на нём написано: «Насчёт Конституции». И подчёркнуто. А чего именно насчёт Конституции? И почему именно насчёт неё? И что это такое вообще? Задумался над этим Федоткин, да так крепко, что даже уснул.
Его в опочиваленку-то и перенесли, прямо с паркером в руке.
А к утру на скатёрке снова еды-питья накопилось, и гостеприимство такое в персонале прорезалось, что никакой силы-возможности отлынуть Федоткину не было. В общем, вскорости обнаружилось, что за бумаги садиться — только зря туда-сюда паркером щёлкать.
Ну вот. А однажды (это уж много снегов выпало да водой утекло) проснулся Федоткин, надёжа народная, в шестом часу пополудни. Кваску попил, поикал, полежал, к душе прислушиваясь: не захочет ли чего душа? — и услышал: пряника ей захотелось, мерзавушке.
Он рукой пошарил — ан как раз пряника-то в околотке не нашлось! Огорчился Федоткин, служивого человека позвал. Раз позвал — нету, в другой позвал — тихо. Полежал ещё Федоткин — а потом встал, ноги в тапки сунул да и побрёл, насупив брови до самых губ, пешком по Кремлю.
И когда он нашёл того служивого человека — спал, зараза, прям на инкрустации екатерининской! — то растолкав, самолично надавал ему по преданным сусалам, приговаривая, чтобы пряник впредь всегда возле квасу лежал! И уже бия по сусалам, почуял: вот она, когда самая демократия началась!
Тут Федоткин трубку телефонную снял, всему своему воинству радикулитному сбор сделал — и такого им камаринского сыграл, что мало никому не показалось, а многим, напротив, показалось даже и весьма изрядно. Всё упомнил, никого не забыл, гарант общерасейский! И насчёт меню, и обивкой ультрамарин непосредственно в харю, и насчёт паркета — чтобы к завтрему переложить его ёлочкой к дверям, да не ёлочкой — какие, блин, ёлочки! — ливанским кедром!
А насчёт листка того, с Конституцией, он с дядькой, который приставлен был от случайностей его беречь, посоветовался… Тот врачей позвал, и врачи сказали: убрать ту бумажку со стола к чёртовой матери, вредно это, на нервы действует. Да и то сказать: какая Конституция? зачем? мало ли их было, а что толку?
И вообще насчёт России — однажды после баньки решилось довольно благополучно, что она уж как-нибудь сама. Великая страна, не Швейцария какая-нибудь, прости Господи! Распрячь её, как лошадь — да и выйдет куда-нибудь к человеческому жилью…
Если, конечно, по дороге не сдохнет.
У врат
ДУША. Где это я?
АРХАНГЕЛ. В раю.
ДУША. А почему колючая проволока?
АРХАНГЕЛ. Разговорчики в раю!
Занавес
Утренний доклад
(Диалог-фантазия)
— А что народ?— Бунтуют, государь.Чего и взять с поганцев, кроме бунта?— Чего хотят-то?— Хлеба.— Дать.— Как будтоУж съели весь…— Зады наскипидарь,Всему тебя учить… (Ест осетра).— За скипидаром послано.— Ну то-то.Хоть этого с запасом. Что пехота?Не ропщет ли?— Весь день кричат «ура».— Дать водки нынче ж! (Кушает паштет).С валютой как?— Валюты вовсе нет —Малюты есть.— Да, русская земляОбильна! (Доедает трюфеля).Кто в заговоре нынче? Что притих?Неужто нету?— Как не быть-то их?Вот список на четырнадцать персон.— Казнить. (Пьёт кофий).— Дыба, колесо?— Ты их, мон шер, пожалуй, удавиПо-тихому… (Рыгает). Се ля ви! —Всё крутишься… (Рыгает, крестит рот).Всё для народа! Кстати, как народ?
Цветы для профессора Плейшнера
— Куда? — сквозь щель спросил таксист.
— В Париж, — ответил Уваров.
— Оплатишь два конца, — предупредил таксист.
Уваров кивнул и был допущен.
У светофора таксист закурил и включил транзистор. В эфире зашуршало.
— А чего это тебе в Париж? — спросил он вдруг.
— Эйфелеву башню хочу посмотреть, — объяснил Уваров.
— А-а.
Минуту ехали молча.
— А зачем тебе эта башня? — спросил таксист.
— Просто так, — ответил Уваров. — Говорят, красивая штуковина.
— А-а, — сказал таксист.
Пересекли кольцевую.
— И что, выше Останкинской?
— Почему выше, — ответил Уваров. — Ниже.
— Ну вот, — удовлетворённо сказал таксист и завертел ручку настройки. Передавали погоду. По Европе гуляли циклоны.
— Застрянем — откапывать будешь сам, — предупредил таксист.
Ужинали под Смоленском.
— Шурик, — говорил таксист, обнимая Уварова и ковыряя в зубе большим сизым ногтем, — сегодня плачу я!
У большого шлагбаума возле Бреста к машине подошёл молодой человек в фуражке, козырнул и попросил предъявить. Уваров предъявил членскую книжечку Общества охраны природы, а таксист — права. Любознательный молодой человек этим не удовлетворился и попросил написать ему на память, куда они едут.
Уваров написал: «Еду в Париж», а в графе «цель поездки» — «Посмотреть на Эйфелеву башню».
Таксист написал: «Везу Шурика».
