Ярослав Гашек - Вторжение Швейка в мировую войну
В самом деле, уже тот прием, который оказали Швейку в сумасшедшем доме, когда его привезли на испытание из областного уголовного суда, превзошёл все его ожидания. Прежде всего его раздели донага, надели ему халат и новели купаться, бережно подхватив подмышки, причём один из санитаров развлекал его еврейскими анекдотами. В купальной комнате его посадили в ванну, затем вытащили оттуда и поставили под холодный душ. Эго повторили с ним три раза, а затем осведомились, как это понравилось ему. Швейк ответил, что лучше, чем даже в банях у Карлова моста, и что он страшно любит купаться. «Если вы острижёте мете ногти и волосы, это будет всё, что нужно для моего счастья», — прибавил он, мило улыбаясь. И это желание было пополнено. Затем его основательно растёрли губкой, завернули в простыню и отнесли в первое отделение на постель. Там его уложили, прикрыли одеялом и попросили заснуть.
Швейк ещё и теперь любовно рассказывает:
— Представьте себе, меня несли, несли на руках до самой постели. Я испытывал в этот момент неземное блаженство.
На постели Швейк блаженно уснул. Потом его разбудили и предложили ему выпить кружку молока с булочкой. Булочка уже была разрезана на маленькие кусочки, и в то время как один санитар держал Швейка за обе руки, другой обмакивал куски булочки в молоко и кормил его, вроде того как кормят лепёшками гусей. Накормив, его взяли подмышки и отвели в отхожее место, где попросили выполнить большую и малую нужду.
И об этом чудесном мгновении Швейк рассказывает любовно. Мы не смеем повторить всех его выражений о том, что с ним потом делали. Упомянем только, что Швейк рассказывал: «Один из них при этом держал меня на руках».
Затем его привели назад, уложили в постель и опять попросили уснуть. Через некоторое время его разбудили и отвели в комнату для освидетельствования; там Швейк, стоя совершенно голым перед двумя врачами, вспомнил славное время своей рекрутчины, и невольно с его уст сорвалось:
— Годен!
— Что вы говорите? — спросил один из докторов. — Сделайте пять шагов вперёд и пять назад.
Швейк сделал десять.
— Ведь я вам точно сказал, — заметил доктор, — чтобы вы сделали пять.
— Мне лишнюю пару шагов сделать не жалко, меня лишняя пара шагов не затруднит.
После этого доктора потребовали от Швейка, чтобы он сел на стул, и один из них начал стучать его по коленке, затем сказал другому, что рефлексы вполне нормальны, на что другой покрутил головой и принялся сам стучать Швейка по коленке, в то время как первый открывал Швейку веки и рассматривал его зрачки, потом они отошли к столу и произнесли несколько латинских терминов.
— Послушайте, умеете петь? — спросил один из докторов Швейка. — Не могли ли бы вы спеть нам какую-нибудь песню?
— Сделайте одолжение, — ответил Швейк. — Хотя у меня нет ни голоса, ни музыкального слуха, но для вас попытаюсь спеть, раз вам вздумалось позабавиться.
И Швейк хватил:Что, монашек молодой,Головушку клонишь,Две горючие слезыТы на землю ронишь?
— Дальше не помню, — прервал Швейк. — Знаю ещё первую строчку из «Где родина моя» и потом «Генерал Виндишгрец с храбрецами-панами, спозаранок поднявшись, войну зачинали», да ещё пару простонародных песенок вроде «Храни нам, боже, государя»[14], «Шля мы прямо в Яромырь» и «Достойно есть, яко воистину»..
Доктора переглянулись, и один из них спросил Швейка:
— Исследовали когда-нибудь ваши психические способности?
— На военной службе. — торжественно и гордо ответил Швейк. — Медицинская комиссия официально признала меня хроническим идиотом.
— Мне кажется, что вы симулянт! — крикнул на Швейка другой доктор.
— Вовсе не симулянт, господа! — защищался Швейк. — Я самый настоящей идиот. Можете справиться в канцелярии девяносто первого полка в Чешских Будейовицах или в управлении для запасных в Карлине.
Старший врач безнадёжно махнул рукой и, указывая на Швейка, сказал санитарам:
— Верните ему одежду и передайте его в третье отделение в коридор. Потом кто-нибудь из вас пусть вернётся и отнесёт его бумаги в канцелярию. Да скажите там, чтоб не канителились, чтоб он долго у нас на шее не сидел.
Врачи ещё раз бросили два сердитых взгляда на Швейка, который, вежливо раскланиваясь, учтиво пятился задом к дверям. На замечание одного из санитаров, что Швейк валяет дурака, — он ответил:
— Ввиду того, что я не одет, а совершенна голый, я не хочу показывать панам ничего талого, что может их заставить подумать, будто я невежа или нахал.
С того момента, как санитары получили приказание вернуть Швейку одежду, они не проявляли по отношению к нему никакой заботливости; они велели ему одеться, и один из санитаров отвёл его в третье отделение. Там его держали несколько дней, пока канцелярия подготовляла бумаги для его выписки из сумасшедшего дома, и Швейк имел возможность производить здесь свои наблюдения. Обманутые врачи дали о нём такое заключение:
«Слабоумный симулянт».
Так как Швейка выписали из лечебницы перед самым обедом, дело дошло до небольшого скандала. Швейк громко протестовал, доказывая, что если человека выкидывают из сумасшедшего дома, то нельзя гнать его без обеда.
Скандал прекратил вызванный привратником полицейский, который препроводил Швейка в полицейский комиссариат на Сальмовой улице.
Швейк в полицейском комиссариате на Сальмовой улице
Вслед за лучезарными днями в сумасшедшем доме наступили для Швейка часы, полные невзгод и гонений. Полицейский инспектор Браун обставил сцену встречи со Швейком в духе римских наместников времён императора Нерона[15]. И так же свирепо, как в своё время произносили они: «Бросьте эту христианскую сволочь львам!» — Браун сказал:
— Посадите его под замок.
Ни слова больше, ни слова меньше. Только очи пана полицейского инспектора Брауна на минуту зажглись каким-то особенным сладострастным огоньком. Швейк поклонился и с достоинством произнёс:
— Я готов, господа. Как я понимаю, «под замок» означает — в каталажку, а это не так уж плохо.
— Особенно-то у нас здесь не распространяйтесь, — сказал дежурный полицейский, на что Швейк ответил, что человек он скромный и с благодарностью примет всё, что ему предоставят.
В камере на наре сидел какой-то задумчивый господин. По его апатичному виду можно было заключить, что в нём при скрипе ключа в дверях даже не шевельнулась надежда, что, может быть, это ему отворяют дверь на свободу.
— Моё почтение, — сказал Швейк, присаживаясь к нему на нары. — Не знаете ли приблизительно, который теперь час?
— Что мне до времени? — ответил задумчивый господин.
— Здесь недурно, — налаживал Швейк разговор. — Нары из струганого дерева.
Серьёзный господин не ответил, встал и заметался в узком пространстве между дверью я нарами, словно на пожаре.
Швейк, между тем, с интересом рассматривал надписи, нацарапанные на стенах.
Господин, бегавший между дверью и нарами, словно на состязании в марафонском беге[16], запыхавшись, остановился, сел на прежнее место и вдруг завопил:
— Выпустите меня отсюда! Пет, они меня не выпустят, — сказал он, — но выпустят. Я здесь уже с шести часов утра.
На него вдруг нашёл припадок общительности, он поднялся со своего моста и обратился к Швейку:
— Нет ли у вас при себе ремня, чтобы покончить со всем этим?
— С большим удовольствием могу вам услужить, — ответил Швейк, снимая свой ремень. — Я ещё ни разу не видел, как вешаются на ремне… Одно только досадно, — заметил он, оглядев камеру, — тут нет ни одного крючка. Оконная ручка вас не выдержит. Как-нибудь, может быть, повеситесь на наре, на косяке. Один монах из доминиканского монастыря — так тот из-за молодой еврейки ухитрился повеситься на распятии. Меня, знаете ли, вообще очень интересуют самоубийцы.
Задумчивый господин, которому Швейк сунул в руку ремень, взглянул на ремень, отшвырнул его в угол и заревел, грязными руками размазывая но лицу слёзы и причитая:
— У меня дети, а я здесь за пьянство и за безобразия! Иисус, Мария! Бедная моя жена! Что мне скажут на службе! У меня дети, — а я здесь за пьянство и за безобразия… — и так далее, до бесконечности.
— Садите себе спокойно и ждите развития дальнейших событий, — сказал Швейк. — Если вы чиновник, женаты и у вас есть дети, то дело обстоит, признаться, чрезвычайно скверно. Вы, если не ошибаюсь, уверены, что со службы вас выгонят?
— Трудно сказать! — вздохнул тот. — Дело в том, что я сам не помню, что я такое натворил. Знаю только, что меня откуда-то выкинули, а я рвался туда, чтобы закурить сигару. А началось всё так хорошо… Видите ли, начальник нашего отделения справлял свои именины и позвал нас в винный погребок, потом мы попали в другой, в третий, в четвёртый, в пятый, в шестой, в седьмой, в восьмой, в девятый…
