Валентин Катаев - Красивые штаны. Рассказы и фельетоны (сборник)
Председатель. Правильно. Дальше-с! Говорил прекрасный товарищ Ситников, что и в дальнейшем будет избивать гражданина Димитриева?
Члены РКК (горячо). Говорил!
Председатель. Так. А почему это говорил чудесный товарищ Ситников?
Члены РКК (как один человек). Потому что у него протекция в НКПС, потому что сам товарищ Зет ему хорошим знакомым приходится!
Председатель. Верно. Обстоятельства выяснены. Теперь приступим к вынесению решения.
РКК совещается. Музыка играет вальс «На сопках Маньчжурии».
Председатель. Попрошу встать. Справедливое решение вынесено. «Ввиду рекомендации Ситникова товарищем Зет как хорошего работника оставить на службе».
Музыка играет туш. Добродетель торжествует. Ситников удовлетворенно идет бить табуреткой морду Димитриеву. Члены профсоюза с легким недоумением расходятся. Занавес медленно падает… в обморок.
Конец.
Хорошая опера «Тетушкин хвостик», черт бы ее побрал! Долго с репертуара не сходит!
Как бы не кончилась она только, как оперетка «Дочь Миронова».
1926
Товарищ Пробкин
Я тяжело вздохнул:
– Так-то, брат Саша! Засосала коммунистов мелкобуржуазная мещанская стихия. Канарейки. Пеленки. Суп с лапшой, голубцы и клюквенный кисель, одним словом… Такие-то дела.
– Не скажи. Я знаю многих, которые… Одним словом, пойдем. Я тебе покажу удивительного человека – Пробкина, коммуниста, вернее кандидата, его недавно в кандидаты перевели. А за что? За то, что в условиях нэпа, в самый, так сказать, разгар мелкобуржуазной стихии, умудрился сохранить всю свою коммунистическую чистоту. Можешь себе представить – он живет по принципам девятнадцатого года, кристальная душа, а его в кандидаты на испытание, как нерабочий элемент… Одним словом, идем…
Нам открыл дверь швейцар.
– Что, товарищ Пробкин, секретарь коммуны имени Октябрьской революции, дома?
– Так точно-с. У себя в библиотеке-читальне-с. Как прикажете доложить?
– Доложи, братец, что экскурсия пришла. Обозревать коммуну.
– Слушаю-с.
Я удивленно открыл рот, но Саша ущипнул меня за локоть.
– Молчи, дурак, удивляться будешь потом, – прошептал он.
Мы поднялись по мраморной лестнице в бельэтаж. На массивной дубовой двери была прибита ослепительная медная табличка: «Николай Николаевич Пробкин. Директор треста „Красноватый шик“». Немного пониже была табличка: «Образцовая коммуна имени Октябрьской революции» и «Без доклада не входить».
Дверь растворилась, и перед нами предстал удивительный Пробкин. На нем была грубая, засаленная блуза, из-под раскрытого ворота которой выглядывало хорошее белье и полосатый галстук бабочкой.
– Гляди, – сказал Саша, – это и есть замечательный Пробкин.
Пробкин скромно опустил глаза.
– Ну уж, и замечательный! Я что, я ничего. Живу себе помаленьку… Коммунально, коллективно, так сказать, на основе точного учета и кооперации. Ничего личного. Все общественное. Очень просто. Прошу убедиться. Например, общественное питание. Пожалуйста, госп…
На дверях столовой красовалась надпись: «Общественная столовая». Массивный дубовый стол, покрытый крахмальной скатертью, был со вкусом сервирован на четыре персоны. На стенах висели деревянные зайцы и фрукты, перемежаясь с лозунгами: «Общественное питание – залог коммунизма» и «Не трудящийся да не ест» и т. д. В углу на мраморном столике стоял блестящий самовар с надписями: «Кипятильник» и «Не пейте сырой воды».
Пробкин самодовольно снял пенсне и повел нас дальше.
– Пожалуйте. Клуб имени Октябрьской революции. Прошу убедиться. Пианино. Видите надпись: «Музыкальная секция». Затем небольшая марксистская библиотечка. Станюкович, Метерлинк, Мамин-Сибиряк, Надсон и все такое. Исключительно издания Маркса. Попугай в клетке. Аквариум с золотыми рыбками – зоологическая секция. На столе журналы… хе-хе! Все как полагается. Здесь члены коммуны могут проводить свое время в приятном и полезном отдыхе…
– Эт-то удивительно! – воскликнул экспансивный Саша.
Пробкин скромно улыбнулся.
– Пожалуйте дальше. Детский дом и ясли. Видите – детишки. Так сказать, цветы жизни. Это старший – Коля, а это маленький – Ванюша. Коля, шаркни дяде ножкой. Все в папашу. Вот думаю переименовать старшего в Крокодила, а младшего в Секретаря. Дети получают прекрасный уход, чистое белье и отличную пищу. Детским домом заведует моя жена. Симочка, поди-ка сюда! Тут экскурсанты пришли. Она же и кормилица… хе-хе! По совместительству, так сказать. Ну, да ничего не поделаешь. Коммуна, знаете ли, маленькая, штат не особенно увеличишь.
Мы пошли дальше.
– Вот, пожалуйста! Обращаю ваше внимание: коммунальная кухня. А вот и секретарь ячейки нарпита. Здравствуй, Степан!
Монументальный повар в белом фартуке и колпаке степенно поклонился товарищу Пробкину.
– А что у нас, братец, сегодня на второе?
– Осетрина Макдональд и котлеты а-ля Коминтерн.
– Дальше, господа, ледник, кладовая, погреб, продовольственный склад и т. д. Это не так интересно. Затем еще есть местная ячейка женотдела. Опять же моя жена в ней орудует. Потом общая спальня для административного персонала. Ванная и так далее.
– А ты не верил, – шепнул мне Саша.
– А теперь, товарищи экскурсанты, не желаете ли закусить чем бог послал? Даша, поставьте два лишних коллективных прибора.
Пробкин торжественно подвел нас к закусочному столу.
– Рекомендую перед обедом. По рюмочке. У нас, знаете ли, вообще этого не полагается, но для дорогих гостей…
После сытного коммунального обеда, прощаясь с секретарем коммуны имени Октябрьской революции, я спросил:
– Скажите, товарищ, а много у вас в коммуне членов?
– О, сущие пустяки! Я, жена и двое детей, не считая швейцара и ячейки нарпита.
– Гм! А ячейки РКИ у вас, товарищ, нету?
– Хи-хи! Помилуйте! Для чего нам эта ячейка? У нас, знаете ли, главным образом детишки…
– Ага! Ну, в таком случае, конечно.
– Милости просим в следующий раз. Чем бог послал…
– Спасибо, спасибо! Товарищ Пробкин, мы очарованы вашим учреждением. Даю вам слово, что по возвращении домой я непременно сделаю подробный доклад о посещении вашей удивительной коммуны.
– Вы мне льстите, – застенчиво сказал Пробкин. – Где же вы будете делать доклад?
– В Центральной Контрольной Комиссии, – общительно подмигнул Саша.
Через неделю великолепный Пробкин предстал перед председателем Контрольной Комиссии.
– Садитесь, – учтиво сказал Пробкину человек в потертой гимнастерке, подымая утомленное лицо от бумаг.
И товарищ Пробкин сел.
На два года.
1924
Толстовец
Когда приятели Пети Мяукина бодро спрашивали его: «Ну как дела, Петя? Скоро в Красную Армию служить пойдем?» – Петя Мяукин рассеянно подмигивал глазом и загадочно отвечал:
– Которые пойдут, а которые, может, и не пойдут…
– Это в каком смысле?
– А в таком. В обыкновенном.
– Ну, все-таки, ты объясни: в каком таком?
– Известно, в каком! В религиозно-нравственном.
– Что-то ты, Петя Мяукин, путаешь.
– Которые путают, а которые, может, и не путают.
– Да ты объясни, чудак!
– Чего ж там объяснять? Дело простое. Мне отмщение, и аз воздам…
– Чего-чего?
– Того-того. Аз, говорю, воздам.
– Ну?
– Вот вам и ну! Воздам и воздам. И вообще, духоборы…
– Чего духоборы?
– А того самого… которые молокане…
– Странный ты какой-то сделался, Петя. Вроде малохольный. Может, болит что-нибудь?
– Болит, братцы.
– А что именно болит?
– Душа болит.
Приятели сокрушенно крутили головой и на цыпочках отходили от загадочного Мяукина.
За месяц до призыва Петя Мяукин бросил пить и даже перестал гонять голубей.
По целым дням он пропадал неизвестно где. Несколько раз знакомые видели Петю в вегетарианской столовой и в Румянцевской библиотеке.
За это время Петя похудел, побледнел, стал нежным и гибким, как березка, и только глаза его светились необыкновенным внутренним светом – вроде как бы фантастическим пламенем.
На призыв тихий Петя явился минута в минуту. Под мышкой он держал объемистый сверток.
Комиссия быстро рассмотрела стройного, красивого Петю.
– Молодец! – бодро воскликнул председатель, ласково хлопнув его по плечу. – Годен! В кавалерию!
– Я извиняюсь, – скромно опустил глаза Петя, – совесть не позволяет.
– Чего не позволяет? – удивился председатель.
– Служить не позволяет, – вежливо объяснил Петя.
– Это в каком смысле не позволяет?
– А в таком смысле не позволяет, что убеждения мои такие.
– Какие такие?
– Религиозные, – тихо, но твердо выговорил Петя, и глаза его вспыхнули неугасимым пламенем веры.
– Да вы, товарищ, собственно, кто такой? – заинтересовался председатель.
– Я-с, извините, толстовец. Мне, так сказать, отмщение, и аз, так сказать, воздам. А что касается служить на вашей службе, так меня совесть не пускает. Я очень извиняюсь, но служить хоть и очень хочется, а не могу.
