Йозеф Лада - Картинки похождений бравого солдата Швейка
Но только после представления все трое нажрались водки и еще ночью задали лататы. А утром, нежданно-негаданно, кличет меня из своего домика на колесах хозяин. Сидит у него какой-то незнакомый дядя, подает мне руку и объясняет: «Я, говорит, Тюхичек, мясник здешний. Я бы, говорит, маэстро, вечером с удовольствием попытал с вами счастья. Что называется, проверил, сколько у меня силенок…» У меня аж в глазах потемнело: мужик здоровенный такой, кровь с молоком, ручищи чисто лопаты, а ноги, ну прямо два столба! Я говорю: «Очень приятно. Только у вас, уважаемый, жизнь застрахована? Я, знаете ли, когда борюсь с любителями, из принципа никаких грубостей себе не позволяю, но только чем черт не шутит!» А пан Тюхичек такой скучный сделался… выходит со мной на улицу, заводит меня за фургон и говорит в расстройстве чувств:
«Послушайте, маэстро, — говорит пан Тюхичек, — дайте мне выиграть». Я оскорбился: «Что вы себе, такой-сякой пан, позволяете? Я, чемпион Европы, и допущу, чтобы вы меня под себя подмяли? Я уже боролся со Шмейкалом, Фриштенским и этим… как его… негром Зипсом. И все они у меня узнали, почем фунт лиха! Думаете, пан Тюхичек, мне моя слава ничего не стала? И я дозволю, чтобы вы ее у меня просто так, с бухты-барахты, отобрали?» А он сложил руки: «Смотрите, говорит, маэстро: вы отсюда уедете, и в газеты про вас не попадет. А я здешний, и люди надо мной до самой смерти смеяться будут! Очень вас прошу, позвольте мне вас одолеть, я вам полсотни отвалю». И тащит меня в трактир закусить.
Словом, согласился я на поражение, но с условием: не раньше, чем через четверть часа… Братцы, в жизни такого не испытывал, как в тот вечер! Цирк был битком, а этот самый пан Тюхичек игрался со мной, чисто кошка с мышкой! Грохнул меня на песок и становится коленками на грудь. Потом встал одной ногой на мое брюхо и публике кланяется. Рев стоял такой, что люди выбегали на улицу в одном исподнем… Директорша мне потом целую неделю примочки прикладывала!» — «Так что, ребятки, — закончил Швейк рассказ Пепика Скугры, — этим самым монархам верить никак не приходится!»
«Или в другой раз, когда в Праге была борьба, один силач — Урбах, немецкое отродье, — оторвал нашему Мейшкалу ухо и разбил ему нос. К пану Мейшкалу это, само собой, сразу увеличило симпатии. Он еще размазал себе кровь по всей физиономии и оторвал настоящую речугу, чтобы публика могла себе представить, каково ему достается! Но потом он все-таки лихо скрутил Урбаха вольным стилем! Да таким мощным пальцевым грифом, что немец ревел как корова… А ночью оба надрызгались в «Графе» и обнимались за шею! Говорят, у борцов завсегда такая привычка, чтоб друг с другом обращаться как рыцари. Но об этом я вам расскажу в другой раз. Мне уже пора, пожалуй что будут паек выдавать…»
Швейк ушел, а уже через минуту было слышно из другой землянки: «Ребята, завтра наступление! Двенадцатая утром пойдет долбать русских!..» Вернувшись к Балоуну, Швейк увидел, как тот достает из сумки разные кулечки и пакетики, сопровождая это пояснениями: «Перво-наперво положи кусок сала, дольку чеснока и пару зернышек перца; потом ложку муки, несколько чернослив и налей чуточку воды. После прибавь луку, а еще можешь положить кусок сахара, но не забудь посолить. А если еще бросить душистых кореньев, да к этому кусок хлеба, то выйдет такое объедение, как ни в одном отеле не получишь!»
Замечательный вкус приготовляемых Балоуном блюд был легко объясним, если учесть, что снабжали на позициях с большими перебоями. Русские были днем и ночью начеку. Едва, бывало, у деревни загремят обозные повозки, как на дороге начинают рваться снаряды! Полевая кухня, подходившая к утру, оставалась стоять в получасе ходьбы от окопов, и солдаты тащились туда по ночам с котелками. Каждый нес по три котелка на девять человек… И солдаты стали старательно делать новые дырки в ремешках своих штанов. Кофе в консервах был такой, что хуже некуда, потому что на фабриках, вместо кофе, в него примешивали отруби. Сало выдавали кусочками, словно приготовленными, чтобы шпиговать зайца. Но Балоун ухитрялся варить даже из этих крох.
Однажды вечером русские вздумали обстрелять деревушку и принялись шпарить из тяжелых орудий, заладив огонь на всю ночь. Кухню не подвезли, обозу пришлось вернуться. Два дня ничего не выдавали, в окопах начался голод. Надпоручик Лукаш разрешил съесть неприкосновенный запас, но его уже давно не было в помине. Балоун, разыскивая, чем бы заморить червячка, в отчаянии носился туда и обратно, но нигде ничего не было. Совершенно потеряв голову, он заговорил о том, что наступает конец света и приближается день страшного суда. Великан притулился в уголке блиндажа и молился по маленькой книжонке, которую послала ему жена, заботясь, чтобы у него также была пища духовная.
В ту ночь русские пошли в атаку, но были отбиты. В окопах стоял адский треск выстрелов. Балоун, прикрывая уши ладонями, причитал: «Все. Уже начинается… Уморили нас голодом, а теперь еще и убьют». — «Так оно и полагается, чтоб человек перед смертью как следует попостился, — отвечал на это Швейк. — После смерти попадешь на небесную трапезу, а ведь не потащишься ты туда с набитым брюхом!.. Как, к примеру, в начале войны после битвы у Замостья. Фельдкураты, понимаешь, пошли по полю боя причащать умирающих, а из Замостья с ними пошел один раввин — посмотреть: вдруг там какой-нибудь еврей лежит. Чтобы его тоже утешить!» Ходит он с одним фельдкуратом и смотрит, как тот провожает в последний путь.
Солдатам-католикам фельдкурат говорил: «Возлюбленный сын мой, раны твои тяжелы и жизнь едва теплится в теле твоем. Не страшись! Еще сегодня узришь лик господа и в блаженстве будешь созерцать его вечно. Аминь!» Солдатики прикладывались к епитрахили и отдавали богу душу. Наконец раввин нашел одного раненого еврейского солдата, прочел над ним молитву и говорит: «Мойше, вижу, тебе недолго осталось быть на этом свете. Но не сожалей, ибо для каждого настанет час оставить эту земную лавочку. Еще сегодня будешь ужинать вместе с Авраамом». А этот раненый солдат плюнул и вздохнул: «Видит бог, говорит, лучше бы мне вовсе не жрать!» Балоун, грешник богомерзкий, готовься в последний путь!»
Балоун опустился на колени и стал целовать переплет своей книжки. В этот момент снаружи раздалось: «Командир! Командир!» Надпоручик Лукаш послал Швейка посмотреть, кого это черт несет, и через минуту Швейк привел в укрытие двух солдат с тяжелыми мешками. Балоун живо поспешил на помощь, полагая, что в мешках сухари. Но Швейк вытряхнул из мешка аккуратно сложенные пачки шелковистой бумаги. «Что это такое? — зашипел надпоручик. — Бумага? Солдатам на цигарки? Но табаку-то не выдают!» — «Иезус-Мария! — радостно воскликнул Швейк. — Так ведь это же клозетная! А какая замечательная — белая, розовая и синяя — прямо как небосвод!» У Лукаша надломился голос:
«Доложите господину полковнику, что мы уже трое суток не получали провианта. Доложите, что у нас кончаются боеприпасы, и я не могу дозвониться по телефону — связь прервана. Доложите ему также, что эту клозетную бумагу я раздам солдатам немедля, когда они будут сыты!» — «Лично меня, господин обер-лейтенант, — очень мягко начал Швейк, — нисколечко даже не удивляет, что эта клозетная бумага вывела вас из себя. У меня раз однажды через это дерьмо тоже была ужасная неприятность! Был я тогда в учении у пана Кокошки, торговля аптекарскими товарами, Прага, улица на Перштыне. В обед хозяин всегда сидел сзади в конторке и что-то писал. И вот, стало быть, как-то раз в это время приходит одна дама и просит «Маллатин» для рук. Глянул я в ящик, где он у нас всегда лежал, и говорю: «К сожалению, мадам, нету!» Покупательница ушла.
Пан Кокошка все это слышал. «Так, говорит, Иозифек, отвечать нельзя. Если чего нет, предложи другой товар!» И отвалил мне затрещину. В другой раз в обед опять приходит какая-то дама и просит пять пачек клозетной бумаги. А мы, как назло, в этот день утром распродали последнюю. Вспомнил я про наставления пана шефа и потому говорю: «Клозетной бумаги, милостивая государыня, сей момент не имеется, но шлифовальная и наждачная есть всех номеров!» Осмелюсь доложить, господин обер-лейтенант, я тогда получил от пана Кокошки столько затрещин, что еще сегодня, как про это вспомню, кумпол трещать начинает!» Лукаш вышел из укрытия. Стрельба понемногу стихала.
На другой день утром из русских окопов в австрийские перебежал большой черный пес. Тщетно русские солдаты звали его обратно: «Казбек! Казбек!» Собака прыгнула в укрытие, где сидел с солдатами Швейк. «Братцы, гляньте, собака! И точь-в-точь, как мой Барик дома! — возликовал один солдат по фамилии Малый, бедный крестьянин из-под Табора. — Барик, на, на, пойди сюда!» Малый зачмокал и пес подбежал, вертя хвостом. А затем и вовсе позволил себя поймать за ошейник и погладить. И Малый, расплываясь от счастья, что нашел в этом пекле что-то знакомое, близкое, тискал собаку и приговаривал: «Вот это пес! Это собачка! А какие у нее глаза красивющие! Нет, братцы, ни у кого на свете не бывает таких красивых глаз, как у животных!»
