Зденек Йиротка - Сатурнин
Мадемуазель Барбора так и не дождалась тренера и была этим, по-видимому, раздосадована. Она о чем-то спросила Пепика, который пожал плечами и ткнул пальцем в мою сторону. Потом он подошел ко мне и спросил, не хочу ли я сыграть с мадемуазель Барборой. Я сказал, что это доставит мне огромное удовольствие, однако он передал мои слова мадемуазель Барборе таким образом, что только посмотрел по направлению к веранде, и сказал: „Идет“.
Мадемуазель Барбора улыбнулась мне, и тут я должен кое-что сказать вам: что у нее красивые ноги, это еще не все — у многих женщин красивые ноги, но такого рта как у нее я еще никогда не видел. Все ее очарование заключается в этих замечательных устах. Даже когда я уже давно был с ней знаком, я не был уверен в цвете ее глаз, потому что когда бы я с ней ни говорил, я всегда смотрел на ее рот.
Я сыграл с ней три сета и все проиграл. Это было мне не особенно приятно, но в душе я утешал себя тем, что она подумает, будто я это делаю из-за рыцарских чувств. Однако, как ни странно, она этого не подумала, а после игры сказала, что еще не видела, чтобы кто-нибудь колотил мячи справа также плохо как я. Еще более отрицательно она выразилась и моей подаче. Она заявила, что я подаю как бабушка. Не люблю, когда молодая дама выражается подобным образом. Не подумайте, конечно, что я защитник салонной пустой болтовни и что мне было бы приятнее, если бы после состязания, в котором моя роль была столь незавидна, я услышал от мадемуазель Барборы такие, например слова:
„О, вы играете бесподобно! Давно уже я не играла с таким удовольствием. Вы любите теннис?“
Этого я решительно не хотел бы. Но зачем употреблять такие нелитературные выражения как „Вы подаете как бабушка“. Я люблю, когда люди искренни, но это не значит, что они должны так выражаться. Всякую мысль можно выразить так, как это принято в приличном обществе. Я прочитал где-то, что дипломат никогда не скажет о ком-нибудь, что он лжет. Эту мысль он выразит фразой: „Я полагаю, что в правдивости вашего сообщения можно было бы не без оснований сомневаться.“ И все.
Не знаю, откуда Сатурнин узнал, что я не оказался равноценным противником мадемуазель Барборы. У него был подавленный вид, и я полагаю, что мой неуспех его лично затронул. Весь следующий день он мастерил на палубе нашего судна нечто вроде деревянного забора, и у меня не хватило духу спросить, для чего он это делает. Вечером он провел на нем черту на высоте теннисной сетки и заявил, что это тренировочная стенка. Он посоветовал мне ежедневно упражняться на ней в ударах, особенно в ударе справа.
Затем он показал мне несколько таких сильных ударов, что продолжай он в том же духе некоторое время, стенка безусловно развалилась бы. Я спросил его, где он этому научился, и он ответил, что долгое время был тренером в Ницце.
Меня, пожалуй, не удивило бы, если бы я узнал, что он был одним из участников кубка Дэйвиса. Потренировавшись согласно его инструкциям приблизительно с пол часа, я убедился, что он построил стенку и боковые заграждения очень остроумно, так что лишь немного мячей падало в Влтаву.
Следовательно, к различным изменениям, усовершенствованиям и дополнениям, которые Сатурнин провел на лодке, прибавилась еще и тренировочная стенка, и я решил уж лучше совсем не думать о том, что скажет на это владелец судна.
Дело в том, что Сатурнин с самого начала вел себя так, как-будто это судно принадлежало нам. Это вызывало у меня серьезные опасения, так как я полагал, что владелец не будет в восторге от проведенных нами изменений. Во всяком случае я не мог себе представить, чтобы он согласился с ними. Пока что, однако, мне не представился случай узнать, каково его мнение о поведении Сатурнина. Лично я с ним еще не встречался и нисколько не жаждал этого. Сатурнин, который нанимал это судно, описал мне его как маленького, неимоверно толстого господина.
Если я говорю, что Сатурнин нанял это судно, вы не должны подумать, что он сделал это обычным способом: что он договорился о размерах арендной платы, сроке отказа от найма, что он подписал договор или что-нибудь в этом роде. Таким обычным и неромантическим способом Сатурнин действовать не мог. Он сказал мне тогда, что судно предоставлено нам бесплатно сроком на пятьдесят лет. Потом он добавил что-то в роде того, что он рассказал его владельцу, будто мы готовимся предпринять полярную экспедицию и что нигде в округе нет более подходящего для этой цели корабля, чем его. А для него, владельца судна, это большая честь, что его корабль однажды прославится как некогда „Фрам“ — и тому подобные небылицы.
Владелец со всем этим согласился при условии, что мы назовем корабль Лили, Фифи, или как-то в этом роде, не могу точно вспомнить. Помню только, что это было ужасное имя, и что какую-нибудь открытую нами землю мы должны будем назвать его именем. Сатурнин обещал ему это, но забыл спросить как его зовут. Он не вспомнил об этом даже во время следующей встречи, когда этот господин отыскал его, чтобы сообщить, что он разошелся с этой Лили или Фифи и что он хотел бы, чтобы судно называлось Клео.
Я не знаю, откуда берут люди такие безвкусные имена. Как будто в мире нет прекрасных женских имен. Я все время думал о том, что если я как следует выучусь удару справа и подаче, то хорошо было бы назвать судно БАРБОРА.
Вечером нас посетил доктор Влах. Он осмотрел работу Сатурнина и воспользовался этим случаем, чтобы произнести длинную речь об упадке ремесел.
Как сейчас помню мы сидели на деревянных палубных стульчиках, и доктор Влах ораторствовал. Был теплый вечер, на небе появились первые звезды, и наша беседа проходила под негромкие звуки, доносившиеся с берега — под отдаленный шум города, гудки автомобилей, звонки трамваев и тихие всплески реки.
Когда разглагольствования доктора Влаха не касаются лично меня, я слушаю его с удовольствием.. Он рассказывает очень живо, умеет имитировать манеры различных людей, о которых он рассказывает, и обычно при этом так искренне возмущается, что это бывает очень забавно. Становилось все темнее и в паузах между тирадами доктора Влаха загорался огонек его сигареты.
Бывали времена, рассуждал он, когда человек, который шил обувь, называл себя сапожником. И не только называл себя так, но и писал это на вывеске, где рядом с рисунком высокого дамского ботинка на шнурках было написано допустим: Алоис Кратки, сапожник. И этот самый господин Кратки, мастер сапожного дела, сиживал по вечерам за кружкой пива и вел следующий разговор: „Голубчик, если я сошью вам новые ботинки, вы можете пешком совершить в них паломничество на Святую Гору и вернуться обратно в один день, и когда вы вернетесь, то не поленитесь и придете меня поблагодарить, даже если это будет в десять часов вечера. Вот какие я шью ботинки“.
Как вы знаете, продолжал Доктор Влах, сапожники вымерли. Это произошло не от того, что их скосила какая-нибудь болезнь, или что их уничтожил обувной завод „Батя“. Произошла более страшная катастрофа. Сейчас по каким-то совершенно непонятным причинам сапожник стал стыдиться того, что он сапожник, столяр, что он столяр, слесарь, что он слесарь.
Сын мастера сапожных дел Краткого работает на отцовском треногом табурете в той же самой мастерской, но на вывеске у него написано: Производство обуви. Я уверен, возмущался доктор Влах, что если бы его папаша восстал из мертвых, он собственноручно снял бы эту вывеску и сказал бы сыну: „Так ты стыдишься отцовского ремесла? Разве ты какое-то там производство обуви? Ты сапожник! Ведь это ужас что такое! Человек глядит на вывески и ничего не понимает. А этот Волек, что живет напротив? Тот тоже как-то заважничал. У него на вывеске написано: Фабричный склад мебели. Разве у него есть фабрика?“ Сын благосклонно стал бы объяснять, что у Волека нет фабрики, что это дескать только такая реклама, понимаешь? „Реклама?“ — взорвался бы старик, — „По-моему это не реклама, а ложь, обман и дурацкая спесь. Реклама по-моему — это хорошо сделанный ботинок или шкаф“.
Доктор Влах сказал, что старика бы все это выводило из себя, но мы уже к таким вещам привыкли. Прочтя название фирмы мы тут же мысленно переводим его на простой язык. Салон мужской моды — да ведь это портной, проекты, оформление квартир и интерьеры — это маляр, производство железных конструкций — это слесарь с одним подмастерьем, а если бы слесарей было двое, они тут-же назвали бы себя Объединенные машиностроительные заводы или как-нибудь в этом духе. Фабрика дегтярных изделий — над этим названием уж вы бы поломали голову. Но не давайте себя сбить с толку, ведь это никто иной как наш старый знакомый кровельщик, а толь, который ему нужен для работы, он спокойно покупает на какой-нибудь фабрике. Я его случайно знаю.
Большинство теперешних ремесленников стыдится за свое ремесло, в то время как теперешние изделия стыдятся за своих изготовителей. Они сейчас существуют только для того, чтобы за них была заплачена соответствующая цена, но упорно отказываются служить своему назначению. И не старайтесь убедить меня, продолжал доктор Влах, что я на все смотрю слишком пессимистически. И сейчас существуют еще ремесленники, которые делают хорошие и долговечные вещи, и в наше время можно еще достать, например, мебель, сделанную так, что сердце на нее радуется, такие буфеты, которые как ни странно, открываются без чрезмерных усилий, такие книжные шкафы, в которых стекла передвигаются легко, в общем такую мебель, которая не утратит своих отменных свойств в течение долгих лет.
