Борис Привалов - Не проходите мимо. Роман-фельетон
Но я разбил Дамоклова в пух и прочие прахи. Я принес папины записные книжки, в которых было написано: «Стендаль — «Красное и черное» — в 48 лет», «Ричардсон — первый роман — в 50 лет»… Дамоклов был сражен на корню!
После этого мы несколько раз выпили за мои успехи и способности!
Боже, какой я талантливый!
9 мая
Все было бы отлично, если бы не этот злополучный горный институт. Там всякие комитеты суют нос во вое дела. Меня — подумать только! — вызывают на комитет для разговора.
Оказывается, что Лелькины подруги были в курсе наших взаимоотношений и, увидев, что я и не собираюсь на этой гимнастке жениться, подняли шум. Но я собраний и проработок не боюсь — у меня уже выработан иммунитет… Покаюсь, ударю себя в грудь — простят, отпустят…
15 мая
Сима попрежнему не хочет иметь со мной дела. Она, оказывается, все мои телеграммы передавала мужу — этому грубому, некультурному человеку. Кто бы мог думать, что у этой красотки-швеи такая бездна мещанских пережитков?!.
Муж ее уже встречался мне однажды и говорил какие-то неинтеллигентные слова. Верный фаэтон спас меня и на этот раз от столкновения с вульгарной средой! Но Сима, Сима! Ах!.. «Как я тебя любил! Тебе единой посвятил… расцвет… расцвет…» Ну, дальше не так уж важно…
Папа кончил сценарий о семье Калинкиных. Правда, прошло два месяца со дня получения заказа, но папа все время был занят разными мыслями и работой по созданию литературы. Так что писался сценарий фактически за два дня! Вот что значит гениальность!
Мы ездили вчера к этим Калинкиным. Застали только жену Тимофея Прохоровича. Судя по фото, одна из дочерей, Вера, изумительная красавица. Вот бы познакомиться!
Хотел к ним поехать сегодня, так сказать, для уточнения фактов, но произошла неприятность в институте… Что-то много за последнее время неприятностей. Мне иногда кажется, что все вбили себе в голову, будто меня надо перевоспитывать. Я, видите ли, типичный прожигатель жизни! Без пяти минут чуждый элемент! Дошло до того, что меня — внесоюзную, неохваченную молодежь! — вызвали на комсомольский комитет. Я пришел. Отказаться было неудобно, могли подумать, что я боюсь общественности.
Задали кучу вопросов: почему я трачу столько денег, откуда я их беру и что я буду делать, если вдруг папа прекратит экономическую помощь, и почему папа не приходит в деканат, когда его вызывают, и т. д. и т. п.
Я разозлился. Папа, как известно, денег не ворует и поэтому своих доходов не скрывает. А я — единственный сын. Те пять процентов налога на бездетность, которые папа экономит на мне, не такая уж маленькая сумма. Государство оставляет их специально на содержание ребенка. И я их беру у папы! Следовательно, я получаю свои собственные деньги и никому ничем не обязан!
— Отец пользуется правом на труд, а дети — правом на отдых, — сказал я.
Потом я хотел было объяснить этим заседателям, что если даже мой горячо любимый единственный папочка завтра станет бессмертным классиком, то-есть отдаст богу душку, то мне хватит заработанных им денег на восемьдесят лет и семь месяцев (если даже я буду тратить вдвое больше, чем теперь).
Но комитетчики не поняли моего тонкого юмора, и чтобы вообще прекратить этот разговор, я капитулировал по всем статьям, поклялся исправиться, ликвидировать академическую задолженность, не пить, не курить, не быть легкомысленным и т. д. и т. п. Проверенный способ — меня сразу отпустили. Но заявили: если папа не приедет в институт, то институт приедет к папе. Что бы это могло означать?
Эх, трудно жить, если все время приходится корчить из себя трудящегося…
29 мая
Был с папой на заседании. Обсуждались проблемы драматургии. Пала выступил и призвал всех писать хорошо, на уровне Островского, Грибоедова и Гоголя.
2 июня
Черный день нашей семьи. О папе появился фельетон в областной газете. Критикуют папу за отрыв от жизни и за дачу. Так о папе не писали с тех пор, как он стал ведущим! Но па держится геройски: уже написал три опровержения и пять писем…
У меня тоже неприятность: Леля никак не может поверить, что данное ей 1 апреля обещание жениться было обыкновенной традиционной шуткой… Ну, мне бы только дотерпеть до той поры, когда она уедет, а там ищи меня свищи! Ее уже распределили куда-то очень далеко. Я пообещал ехать вместе с ней. Но сказал, что приеду потом…
8 июня
Вчера было очень бурное собрание писателей. Обсуждался газетный фельетон, а потом выбирали бюро областной организации писателей. Папочку в бюро не выбрали. Первый раз в жизни! Какое безобразие! Такого маститого писателя и забаллотировать! Автора всеми одобренной в свое время драмы «Старый звон»! Какие-то непонятные настали времена…
Особенно клеветали на папочку местные литераторы — его кровные враги.
— Они все хотят сесть в мои кресла и получать мои оклады, — сказал мне папа потом.
Детский писатель Горшков, старинный папин недруг, кричал даже:
— Если бы вы, Дормидонт Сигизмундович, не были редактором альманаха, членом редсовета издательства и членом бюро отделения Союза писателей, то ваши книги никто не печатал бы! Произведения Бомаршова валяются на полках, а в этом году запланировано опять восемь переизданий!
Папа встал и заявил:
— Я алмазный фонд нашей литературы! Меня критиковать нельзя — мое имя упоминается даже в букварях! Гражданин нашей страны уже с детства начинает верить в меня! Поэтому критика меня — это дезориентация советского читателя. Того читателя, который воспитан на мне! Это низвержение основ! Нигилизм! Злопыхательство! Забвение государственных интересов!
В общем кое-как папа отбился. Но тут выступил председатель правления и сказал, что у Бомаршова якобы замашка помещика, феодала и т. д. Но папа и тут не устрашился.
— В чем меня можно обвинить? — загрохотал он. — У меня пятнадцать человек обслуживающего персонала — да. Ну так что же? Они у меня все члены профсоюза, имеют свою низовую организацию, свой местком, свою ревизионную комиссию…
Собрание кончилось в три часа ночи. Вопрос о папе был перенесен до выяснения обстоятельств. Петросянкин, Дамоклов и Гурмилло посоветовали принять такую резолюцию: предложить папе перекрасить голубой забор нашей виллы в розовый цвет, уменьшить высоту забора на двадцать сантиметров (ремонт за счет литфонда) и уволить младшего садовника по сокращению штатов. Кроме того, предоставить папе годовой творческий отпуск с сохранением окладов.
10 июня, вечером
Сегодня еду по улице и вдруг встречаю… Веру Калинкину! Я ее даже сразу не узнал — так хороша! Еще интереснее, чем на фото! Глаза! Улыбка! Ножки! Я молниеносно с ней познакомился, прихватили Дамоклова и поехали в ресторан обедать.
Устроили самый фешенебельный кутеж. Я своих денег не жалел.
15 июня
Если я и любил когда-нибудь кого-нибудь — все это было пустяком. Я люблю только Веру. Единственно, что омрачает будущее — Леля. Как быть? Со дня на день она должна уехать, и я вздохну свободно. Только бы Вера не узнала всей этой истории… Тогда может произойти что угодно… Родственники Веры и так уже очень плохо ко мне относятся — отчего? А если вмешается и Леля, Вера даст мне отставку… А я этого не переживу.
Июнь (число неразборчиво)
Сегодня у меня опять были гости — наш институтский комсомольский комитет. Второе в этом году выездное заседание. И опять специально для разговора с папой!
В прошлый раз я от них избавился, но сегодня… Я приказал швейцару и сторожам не пускать их и продержал три часа на солнцепеке. Но какая выдержка! Они все-таки добились аудиенции у папы!
Папа очень удивился.
— Я же не член ВЛКСМ, — сказал он.
Но наши комитетчики — народ маловежливый, они сразу же вспомнили недавнюю папину статью, где папа писал о борьбе с равнодушием, об активном вмешательстве в жизнь и т. д.
— Я вам внимаю, — сказал папа, выслушав несколько цитат из самого себя.
И тут начался поклеп на меня. Что я бездельник, иждивенец, что я пою песенки типа «И тот, кто с папой по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет», привели мои рассуждения о бездетном налоге и коснулись различных фактов моей интимной жизни.
— А деньги я ему плачу за то, что он иногда помогает мне в работе: кое-какие библиографические справки, сбор материалов… Что же касается личной жизни, то все позади — он остепенился и женится.
Опять припомнили папе его собственную статью о воспитании детей в советской семье, и опять папа был прижат к стене.
Папа был очень сконфужен и рассержен, он пообещал комитету разобраться во всех проблемах.
Когда, наконец, комитет удалился — я отправил их пешком, сказав, что все машины в разгоне, — папа ворвался ко мне в кабинет и устроил большую говорильню.
