Крик в ночи (СИ) - Ридигер Владимир

— Как вы познакомились?

— Да все в той же «Магнолии». Прогуливаюсь я по живописным окрестностям санатория, как вдруг — звуки рояля! Из глубин скалистого массива рокочет, представляете, Бах! И так вульгарно, громко, бездушно. Естественно, я устремился туда, прибегаю и застаю такую картину: между камней за роялем сидит огромная бабеха и дубасит пальцами по клавишам, а рядом стоит какой-то завороженный чудак в белых тапочках с идиотской улыбкой на лице, весь, как говорится, зачарованный и околдованный этой разухабистой пошлятиной. Я, конечно, из вежливости немного послушал, потом понял, что это просто невыносимо, и громко представился. Баба прекратила играть и вместе со своим слушателем уставилась на меня. «Знаете, — обращается он ко мне, — если вы не из правоохранительных органов, то смею уверить — сейчас вы второй после меня землянин, который соприкоснулся с настоящим открытием!». «Я не в первый раз слушаю Баха, — отвечаю ему, — но такое исполнение для меня действительно явилось открытием! Правда, не очень приятным». Здесь он раскрыл удивительную тайну: баба, оказывается, прилетела вместе с друзьями из космоса на галактическом рояле; играть-то она играет, а вот в общении плоховата, то и дело твердит про Онангу. Я подумал, а нет ли здесь поблизости дурдома? Тут мужчина представился астрономом Куком и так развеселился, что мне стало не по себе. Одним словом, знакомство состоялось.

— Что было дальше?

— Приехала милиция, стали расспрашивать, кто такой я, Кук и эта гражданка, как мы очутились в этом месте у рояля. Я отвечал сбивчиво, астроном кричал, что не допустит вмешательства во внутренние дела других галактик, баба смеялась до упаду, и вот всех нас троих «загребли» в высокогорное отделение внутренних дел. Так я познакомился с Ильей Мовсисяновичем.

— Рояль не тронули?

— Опломбировали и приставили к нему старшину.

— Бабу отпустили?

— Вызвали к ней из центра большого специалиста по психотерапии, кажется, э-э, Вездещукинского или Вездетушинского, сейчас точно не помню. Ну, он ее крутил так и сяк, расспрашивал из каких она миров к нам пожаловала, зачем прилетела на рояле, дескать, здесь, в санатории и своих массовиков с затейниками хватает; интересовался ее друзьями, Бахом, Монтевидео и, насколько мне не изменяет память, вынес определение: «здорова с явлениями общей дурашливости, а так же с вялотекущими проблесками ума». На том и порешили…

— Очень интересно, — оживился Филдс. — Может быть, нам с вами перекусить?

— Простите, — извинился собеседник, — еще не заработал. Не успел, так сказать.

— Ваше имя…

— Крылышкин, профессор, зав кафедрой прикладной филологии… впрочем, кому сейчас это нужно.

— Предлагаю вместе отобедать за мой счет.

— Если я приглашу моего старого приятеля- физика… — виновато попросил Крылышкин, — третий день без еды. Ничего?

— Валяйте! — сказал Филдс. — Он не слишком много употребляет?

В полуподвальном кооперативном ресторане «У своих» гудел разношерстный демократический народец. Кого здесь только ни было! Бывшие партийные, комсомольские, номенклатурные работники, немного придавленные, но дерзкие и самоуверенные; некогда известные хозяйственники, раздобревшие и повеселевшие (их звезда только показалась на горизонте), знакомые политические комментаторы, словно рыбы-прилипалы ищущие, к какому бы брюху пожирней пристроиться; разного рода представители большого и не слишком криминалитета, почуявшие шальной запах легких денег в наступившей неразберихе; великое множество жучков-клерков, всякого рода проныр и сводней (под респектабельной внешностью), известных и не очень проституток… И, как ни парадоксально, попадались явные неудачники из некогда элитных учебных заведений, конструкторских бюро или главных управлений.

Крылышкин бегло окинул зал и радостно заметил:

— Его здесь нет.

— Кого?

— Да моего приятеля. Давайте мы сперва сами перекусим, я позвоню ему из автомата, а потом он к нам присоединится. Давайте?

— Как скажете…

Быстро проглотив суп с индюшачьими ляжками, Крылышкин, не дождавшись второго, принялся за холодную закуску, часто подливая себе водку со словами: «Сейчас я пойду и ему позвоню», затем, окончательно обмякнув, приступил к поглощению душистой свиной отбивной и, совсем насытившись, с отупевшей от счастья физиономией, уставился на черный виноград в шоколаде.

— Давненько я так… — промолвил он и задремал.

Филдс без видимого интереса присматривался к посетителям. Что все это напоминает? Какой-то уродливый социальный срез на кабацком уровне? Или слет разномастных стервятников, почуявших запах жареного? Вон слышна восточная речь, там — украинская, оттуда — молдаванская, здесь — иврит, даже почти родная английская слышна (с американскими «мяукающими» гласными). И русская доносится, но только как-то вяло и смазано. Вавилон! Общее, в необузданном порыве, единение в предвкушении свободного предпринимательства…

— Как я, однако, отяжелел, — вдруг очнулся Крылышкин. — Вы не обратили внимания, здесь человек такой, с огромной круглой головой, околачивается?

— Сдается мне, здесь голова у всех идет кругом…

И действительно, неожиданно перед ними возник удивительный, необычный человек, однако то, что, как правило, принято называть головой, на самом деле даже близко не соответствовало общепринятым нормам. Просто это была самая настоящая полная луна, горестно повисшая над худосочными плечами.

— Знакомьтесь, — представил Крылышкин, — Это и есть мой друг-физик, как тебя…

— Что «как»?

— Ну, фамилия твоя…

— Кому она понадобилась?

— Я ж тебя знакомлю.

— Вот с этим типом? Он что — работодатель?

— Обедодатель. Теперь дошло?

— А! Честное слово, я так и подумал!

— Что ты подумал?

— Как всегда, формулы помню, а вот фамилию — хоть ты тресни меня об стол, — забываю напрочь!

— Не страшно, — успокоил Филдс. — Когда-нибудь между формул и найдете.

— Вспомнил!

— Ну?!

— Нет, опять забыл…

«Ему бы налить надо,» — подсказал Крылышкин.

Друг-физик, подобно Крылышкину, налетел на стол, сметая блюда одно за другим. Рюмка с водкой, как у тренированного фокусника, опустошавшись, тут же наполнялась вновь, и это происходило так быстро, ловко и умело, что Филдс просто залюбовался столь высоким мастерством.

— Видите, какая у меня голова? — спросил физик, — Шарообразная! Это и предрешило всю мою неспокойную судьбу.

— Но каким образом? — не выдержал Филдс. — Как форма головы влияет на судьбу человека?

— Длинная история, — признался физик. — Но суть такова. Сидел я как-то, будучи маленьким, летом у открытого окна. Отгремела гроза и мне было интересно наблюдать, как согласно известному закону Ньютона, последние капли дождя, не в состоянии справиться с земным тяготением, шмякаются на подоконник. В этих каплях свет разлагался на цветовую гамму, которая, согласно другому закону, имеет восемь цветов: красный, оранжевый, желтый…

— Постойте, — сказал Филдс. — Но где же ваша голова?

— Оставалась, как обычно, при мне. Затем произошло нечто удивительное и необъяснимое — возникла еще одна голова!

— А ваша первая?

— Что вы меня путаете? Первая при мне, вторая — за окном.

— И какая из них ваша?

— Та, которая всем интересуется.

— А та, которая за окном?

— Заинтересовалась моей.

— Но если они интересуются обе, значит, вы — двухголовый?

— Да что он меня путает?! — взмолился физик Крылышкину.

«Надо б ему еще подлить», — шепнул тот Филдсу.

— В общем и целом, — заключил физик, приняв очередную порцию, — такое природное явление известно науке как шаровая молния. Постойте, постойте. Хотите совсем запутать — не получится! Лучше ответьте, почему шаровая молния так заинтересовалась моей головой? А? Молчите? В этом состоит суть моего тогдашнего открытия!

— Кажется, я догадался! — воскликнул Крылышкин. — Только у людей сходятся противоположности, а в науке все наоборот — сходятся одинаковые формы, что у твоей головы, что у той молнии. Шарообразность — вот где собака зарыта.