Роберт Ладлэм - Дорога в Гандольфо

Однако, как бы там ни было, обед приближался. Стюардессы, расхаживая по проходу, раскладывали миниатюрные скатерти, столовое серебро и просили пассажиров подтвердить выбор вина. Не в силах более сдерживаться, Сэм откинул голову на спинку сиденья.

Запахи пищи сводили его с ума. Каждый из них был сладостным угощением для его обоняния.

Но тут произошло то, что должно было произойти. Сидевший рядом с Сэмом странного вида сикх вскочил внезапно со своего места и начал распутывать тюрбан, пока из него не вывалился огромный револьвер, гулко упавший на пол самолета. Крысиные Глаза, быстро наклонившись и схватив оружие, заорал во все горло:

— Айяее! Айяее! Айяее! Аль-фатах! Айяее!

Эти вопли послужили сигналом для находившихся в самолете других «сикхов», и в следующее мгновение весь салон огласился дикими выкриками «Айяее!» и «Аль-фатах!». Крысиные Глаза выхватил откуда-то из брюк устрашающего вида длинный нож.

Сэм, пребывая в полнейшей прострации, уставился на него.

Странный «сикх», сидевший рядом с ним, на самом деле оказался арабом. Проклятым палестинским арабом.

И никем иным.

В следующую секунду палестинец кинулся к стюардессе, чье лицо тотчас покрылось смертельной бледностью, поскольку ствол огромного револьвера уткнулся ей в грудь.

— Сейчас же сообщи командиру корабля, — прорычал палестинец, — что самолет должен лететь в Алжир! Иначе вы все сдохнете!

— Понятно, мсье, — пролепетала стюардесса. — Но самолет и так летит в Алжир... Это место нашего назначения, мсье!

Араб явно был сбит с толку. Его насквозь пронизывавшие девушку глаза превратились в два вытаращенных грязных комочка, а затем снова налились буйной, безжалостной силой.

Угрожающе помахав перед лицом стюардессы револьвером, он дико завопил:

— Айяее! Айяее! Арафат! Ты слышишь меня, о Арафат?! Для вас же, жидовские свиньи и христианские собаки, не будет на этой земле ни пищи, ни воды! Это приказ Арафата!

Откуда-то из самой глубины тайников подсознания Сэма голосок прошептал: «Тебя вроде, парень, подставили!»

Глава 15

Режиссер поморщился: два скрипача и три трубача сфальшивили во время исполнения крещендо «Вальса Мюзетты». Последний акт опять испорчен.

Он сделал пометку насчет дирижера, который, как ему показалось, блаженно улыбался, даже не подозревая о досадном диссонансе. Очевидно, со слухом у него уже не все в порядке.

Присмотревшись, режиссер отметил также, что осветитель сцены снова то ли где-то уснул, то ли ушел в туалет. Прожекторный луч был направлен вниз, в оркестровую яму, на смущенную физиономию флейтиста, но не на Мими.

Он и это принял к сведению.

А на самой сцене возникла еще одна проблема. Впрочем, сразу две. Во-первых, дверь в кафе подвесили в перевернутом виде, что позволяло зрителям видеть все, что творится за декорациями, где переступали ногами, очевидно от скуки, несколько статистов. И, во-вторых, крышка люка слева на сцене оказалась откинутой, и в результате нога Рудольфе провалилась в открытое пространство, а на его трико появилась дыра до самой промежности.

Режиссер вздохнул и сделал для себя еще две пометки. Шло обычное представление «Богемы» Пуччини. Маннаггиа!

Когда он поставил три восклицательных знака после двадцать шестой пометки за этот вечер, к его пульту подошел младший кассир и передал ему записку.

Она была адресована Гвидо Фрескобальди, но, поскольку до окончания акта он находился вне пределов Досягаемости, режиссер развернул ее и прочитал.

А прочитав, затаил дыхание. Старину Фрескобальди может хватить удар. Такое вполне вероятно. И все потому, что среди публики находится газетный репортер, желающий встретиться с ним после спектакля.

Режиссер покачал головой, живо вспомнив слезы и причитания Гвидо, когда его в последний раз, — впрочем, и в единственный, — интервьюировали газетчики. Их было двое, этих репортеров: журналист из Рима и его молчаливый коллега китаец. Оба коммунисты.

Фрескобальди расстроило не само интервью, а статья, появившаяся позже. Она гласила:

«Оперный певец, доведенный до крайней нищеты, сражается за народную культуру, а между тем он — кузен папы римского, живущего в праздной роскоши за счет труда угнетенных рабочих».

Статья, опубликованная на первой полосе коммунистической газеты «Пополо», была рассчитана на простачков. В ней рассказывалось о тщательном расследовании, якобы проведенном журналистами газеты — непримиримыми противниками произвола, творимого альянсом капиталистов с организованной верхушкой католической церкви. И сообщалось, будто в ходе его была выявлена вопиющая несправедливость в отношении родственника самого могущественного и деспотичного главы клерикалов. Читателю вдалбливалась мысль о том, что этот Гвидо Фрескобальди жертвует собой во имя искусства, в то время как его кузен папа Франциск тайком оболванивает народ. В отличие от своего кузена папы римского, от которого нечего ждать, кроме новых методов выкачивания денег из карманов одураченной бедноты, Гвидо отдает свой талант на благо масс, никогда не требуя взамен материального вознаграждения и довольствуясь лишь тем, что его дар поднимает дух простого народа. Именно Гвидо Фрескобальди — подлинно святой в общечеловеческом понимании этого слова, его же кузен — скрытый негодяй, несомненно, совершающий оргии в катакомбах и купающийся в сокровищах.

Режиссер мало что знал о кузене Гвидо, тем более о том, что тот делает в катакомбах, но он хорошо знал Фрескобальди. А корреспондент «Пополо» изобразил его совсем не таким, каким он был известен всем. Но именно о таком Гвидо прочитали и составили мнение во всем мире, а не только в Милане. В редакционной врезке «Пополо» указывалось, что шокирующий рассказ будет перепечатан во всех социалистических странах, включая Китай.

Ох, как же бесновался Фрескобальди! Его вопли звучали протестом человека, впавшего в неистовство.

Режиссер рассчитывал перехватить Гвидо и передать ему записку в антракте, однако отыскать его в перерыве между актами не так-то просто. Оставлять же записку в гримерной было бы бесполезно, ибо Гвидо просто ее не заметит.

В роли Альциндоро Гвидо Фрескобальди был ослепителен. Это единственный триумф в его жизни, отданной любимой музыке, и свидетельство того, что упорство поистине может компенсировать отсутствие таланта.

Гвидо всегда находился на сцене до собственного выхода. Он прохаживался позади декораций, пока не заканчивалась обычная между актами суматоха. Глаза его были постоянно влажными, голова высоко поднята от сознания, что он отдает всего себя публике «Ла Скала Минускола» — одной из трупп известнейшего в мире театра оперы, имеющего в своем распоряжении пять составов. Он, этот театр, был не только учебным полем, но и музыкальным кладбищем — позволял неопытным певцам помахать вокальными крылышками, а достигшим высот оставаться там до тех пор, пока великий дирижер не призовет их на свой величественный фестиваль на небесах.

Режиссер перечитал записку, адресованную Гвидо. В зале находится журналистка по фамилии Гринберг. Она надеется встретиться с Фрескобальди по рекомендации такой известной организации, как Информационная служба американской армии. И режиссер догадывался, почему синьора Гринберг сослалась в своей записке на эту рекомендацию. После публикации коммунистами той ужасной статьи Гвидо наотрез отказывается говорить с кем-либо из газетчиков. Он даже отрастил густые усы и бороду, чтобы уменьшить свое сходство с папой римским.

Коммунисты, конечно, кретины. «Пополо» по обыкновению ведет свою войну с Ватиканом, но очень скоро ее газетчики узнают то, что давно известно всем: папа Франциск не из тех, кого можно так просто очернить. Он простой и милый человек.

«Гвидо Фрескобальди тоже отличный малый», — подумал режиссер. Сколько раз сидели они допоздна за бутылкой доброго вина, художественный руководитель средних лет и старый актер, отдавший жизнь музыке.

Какая же драма в действительности была в личной жизни Гвидо Фрескобальди? О, она достойна самого Пуччини!

Начать хотя бы с того, что Гвидо жил только ради своей любимой музыки, ради оперы, все остальное существовало для него как необходимость поддерживать свой организм и музыкальный дух. Женился он много лет тому назад, но спустя шесть лет жена ушла от него и, забрав шестерых детей, вернулась в свою деревню близ Падуи, на скромную ферму, принадлежавшую ее отцу. И отнюдь не из-за материальных трудностей. Что касается достатка Фрескобальди, а значит, как водится, и достатка его семьи, то он ни в чем не нуждался. И если его личные доходы были несколько меньшими, чем ему хотелось, то пенять, кроме как на самого себя, было не на кого. Фрескобальди всегда преуспевали, и их родичи Бомбалини были семьей тоже достаточно состоятельной, если смогли позволить своему третьему сыну Джиованни поступить на церковную службу: и лишь Господу Богу ведомо, каких денег им это стоило.