Виктор Голявкин - Тетрадки под дождём
«Летучий голландец»
Когда я стригся в парикмахерской, меня спросили:
— Это ты в том окне живёшь?
Я удивился и сказал:
— Я.
— Что ты там всё время крутишься и руками машешь?
— А разве видно? — спросил я.
— Ещё бы!
— Я картину пишу, — сказал я. — Два дня я пишу картину. Но у меня пока не очень получается.
Я здорово, наверное, вертелся вокруг своей картонки. Махал кистью так, что вся стена стала в брызгах. Тряпкой крутил, как пропеллером. Разбегался и — бац! бац! — на холст краску! Прямо с разбегу мазки клал. Должна же быть у меня буря в сердце, как у того Делакруа! Он тоже, наверное, не стоял как дохлый возле своей картины. Он, наверное, так же, как и я, на месте не мог устоять.
— Как юла, — сказал парикмахер, — крутишься ты как юла.
— Сейчас кручусь? — спросил я.
— Да нет. В окне крутишься. Целый день крутишься. Чего это, думаю, там крутится? Что бы, думаю, это могло быть?..
— Картину пишу, — сказал я.
— Теперь-то я понял.
— «Летучего голландца», — сказал я.
— Ну-ну.
— Трудная работа.
— Ну-ну.
Он стриг меня и улыбался. Может быть, он не верил, что я картину пишу.
— Ну, всё, — сказал он. — Иди. Пиши свою картину.
Тут я его спросил:
— Волосы вам нужны?
— Какие волосы? — удивился он.
— Мои, — говорю.
— Ничего не понимаю, — говорит.
— Вот эти, мои собственные, с моей головы… — И на пол пальцем показываю.
Он пожал плечами:
— Совершенно не нужно. Бери сколько твоей душе угодно, любые волосы с любой головы.
Я помчался домой. Это меня мама от картины оторвала. «Иди, — говорит, — стригись». Как будто я в другой раз подстричься не мог.
Когда творческого работника от работы отвлекают — это самое страшное дело. Нам Пётр Петрович рассказывал, как одного ужасно талантливого художника от работы отвлекали. Друзья его всё время отвлекали от работы, и всё! И он с ними отвлекался. Так потом он погиб. То есть сам он не погиб. Талант его погиб. Погубили друзья человека. Они его, представьте, водкой всё время угощали. Вот ведь какие друзья были, а? Не дай бог мне таких друзей иметь в своей жизни…
…Море синее и зелёное. Никогда я не думал, что столько красок пойдёт на это море. А посреди — корабль кобальтом фиолетовым. Весь кобальт фиолетовый всадил я в этот корабль! Это «Летучий голландец». Кто это мне рассказывал про «Летучего голландца»? Страшное там дело было… Куда-то исчезла команда. Один корабль остался. Вздуты его паруса на ветру. Кренятся мачты то вправо, то влево. Скрипят удивлённые снасти. Болтаются верёвочные лестницы. Мчится по волнам «Летучий голландец»…
Я глянул в окно. Парикмахер смотрел на меня. Он сидел на скамеечке возле парикмахерской и смотрел вверх. Я помахал ему. А он мне. К нему подошёл мальчишка. И он с ним ушёл в парикмахерскую.
Никак у меня волны не получались — вот что плохо. Я слышал, что, когда не получается, всю краску соскоблить нужно. Снять краску ножом. Я так третий раз уже сделал. Всю краску снимал. И снова начинал. И тут я увидел, что красок-то у меня больше нет. Кончились у меня все краски.
В это время отец подошёл. Он всё время ко мне подходил.
— Я думаю, — сказал он, — у художника должен быть какой-то метод…
— Какой метод? — спросил я.
— В любом деле, — сказал он, — должен быть метод.
— Мне нужны краски, — сказал я. — Мне ещё нужны краски. Не купишь ли ты мне ещё красок?
— А ты их намажешь на эту картонку, — сказал он, — снимешь ножом и выкинешь?
— Так все делают, — сказал я. — Все художники так делают! Если у них не получается, они эту краску снимают…
— У них-то есть метод! Не может быть, чтобы у них этого метода не было…
— Но где же мне взять его?
— Раз у тебя нет метода…
— Если бы у меня были краски, — сказал я, — я бы непременно написал это море… и «Летучего голландца»… у меня бы это всё отлично получилось…
— У тебя нет метода, — сказал отец, — ничего бы у тебя не получилось.
Я глянул в окно. Этот парикмахер стриг того мальчишку. Не пойду я больше стричься в эту парикмахерскую. Пойду где-нибудь в другом месте подстригусь. Спросит он у меня про мою картину, что я ему отвечу?
А утром придёт ко мне Алька. Он сразу утром примчится. Он непременно примчится.
Он пишет автопортрет. Сидит сейчас перед зеркалом и пишет себя масляными красками. Он, наверное, думает, что он Рембрандт! Он, наверное, так же, как Рембрандт, улыбается в это зеркало. И тень у него, наверное, такая же на лице. И беретку, наверное, на голову надел, как у Рембрандта…
Олив Нивс
Отец ходил с этим письмом по всем соседям.
— Кто может читать по-английски? — говорил он. — Кто может перевести? Как жаль, что я не умею читать по-английски.
— А что такое? — спрашивали соседи. — Что случилось?
— Моему сыну письмо из Англии! Как вы на это смотрите? Ему прислали письмо из Англии! Лично ему! Что вы на это скажете?
Соседи ничего не могли сказать. Они удивлялись.
Я получил письмо из Лондона. Я ходил за отцом и никак не мог понять, с какой это стати присылают мне письма из Лондона.
Тётя Регина привела какого-то старичка.
— Вы читаете по-английски? — спрашивал его отец. — Вы хорошо читаете по-английски?
— Да, я читаю по-английски, — сказал он, надев очки.
— А вы можете перевести? — спросил отец.
— Да, — сказал он, — я могу перевести, как это ни странно.
— В этом нет ничего странного, — сказал мой отец.
Все пошли в нашу квартиру.
Старичок взял письмо и стал читать. Он немного прочёл по-английски, а потом по-русски сказал:
— Значит, тут… вот… ага… так… ясно…
— Ничего не ясно! — сказал мой отец. Ему не терпелось скорее узнать, что там пишут мне из Лондона.
— Сейчас, — сказал старичок. — Ага…
— Ну, так что же там такое, в конце концов! — закричал мой отец. — О чём это там? Что там написано?
— Дай ему прочесть, — сказала моя мама.
Старичок снял очки, посмотрел на моего отца и сказал:
— Совершенно верно. Дайте мне прочесть. — И снова надел очки.
— Да читайте вы… — сказал отец.
Старичок читал про себя. Потом он кончил читать и сказал:
— Это письмо пишет девушка… то есть девочка… она гёрл, то есть девочка, живёт, как я понимаю, в Лондоне. И, само собой разумеется, пишет вашему сыну письмо…
— Английская девушка? Моему сыну? Этого не может быть! — сказал отец.
На отца моего закричали, и он замолчал.
— Она пишет, что видела… одну минуточку… ага!.. Видела на вернисаже… ну да… на выставке, вероятно… совершенно правильно, на выставке какую-то картину… вероятно, вашего сына… Вот именно… Картину вашего сына!..
Я чуть с ума не сошёл, когда это услышал. Это, наверное, не мне было написано, что ли? Откуда там могла быть моя картина? Ерунда какая-то…
— Ну так вот, я читаю дальше… Она… тут ясно сказано… восхищена этой замечательной картиной. И так как она сама рисует… и ещё у неё есть два кролика… Билл-чёрный и Чарли-белый… Эти кролики…
— Какие кролики? — сказал мой отец. — Чушь какая-то…
— Вот именно, кролики, — сказал старичок.
— Читайте, читайте! — закричали все.
— …она восхищена нашими мужчинами… да, да… вот именно, которые сдерживали несметные орды… полчища, вернее… рвавшиеся на нашу землю…
— Это толково, — сказал отец, — очень толково! — Он посмотрел на мать.
— …и ещё она очень хотела бы… да… хотела бы увидеть русскую зиму… и русский снег… и… вот именно… автора этой замечательной картины…
— Увидеть снег, — сказал мой отец, — в Баку? Это невозможно!
На отца опять закричали.
— …она хорошо учится… в колледже… шлёт привет всем мальчикам и девочкам… Англия… Советский Союз… короче говоря, должны жить в мире… её зовут Олив Нивс…
— Олив Нивс! — сказала мама. — Это очень красиво!
— Олив Нивс! — сказал мой отец. — Звучит!
— Олив Нивс! — сказал старичок. — Вот именно.
Потом все ушли очень удивлённые и смотрели на меня, и старичок снял очки, посмотрел на меня и сказал:
— Олив Нивс, милый мой, Олив Нивс!
Я, конечно, не понял, что он хотел мне этим сказать. Я вообще ничего не понял. Я опять стал здорово моргать. Так я, наверное, ещё никогда не моргал, как в этот раз.
Когда все ушли, отец сказал мне:
— Подойди-ка сюда. И не ври. Будь честным человеком. Речь идёт о капиталистической стране. Не увиливай. Выкладывай-ка всё начистоту. Что это значит?
— Ничего не значит, — сказал я. — Откуда я знаю, что это значит?
— Не увиливай, — сказал он. — Выкладывай-ка всё начистоту.
— Чего выкладывать? — сказал я.
