Виктор Голявкин - Тетрадки под дождём
Мы с Алькой переглянулись. Ведь это был тот самый «шедевр»! То самое «логически построенное композиционное решение»…
Я сразу представил себе, что если бы он написал тогда НАСТОЯЩИЙ портрет отца, остался бы он у него на память…
Мы потоптались на месте. Потом попрощались. И вышли. Он всё продолжал скоблить, когда мы уходили. Мы сами открыли дверь.
…В скверике имени Двадцати шести бакинских комиссаров пронёсся мимо нас с мячом Кафаров. Он даже нас не заметил. Он мчался забить свой гол.
Лестница
Сколько раз я проходил мимо!
Дворец пионеров. Колонны. Скульптуры у входа. Мраморная лестница…
Там, на четвёртом этаже, в окнах видны мольберты. Громадная гипсовая голова смотрит на меня из окна…
Сколько раз я проходил мимо!
Сколько раз мне хотелось подняться! Один раз я уже вошёл в вестибюль. Стоял и смотрел на лестницу. Лестница блестела, а посередине лестницы был ковёр. Мне хотелось подняться. Туда. На четвёртый этаж. Где в окне видны мольберты. Где эта громадная гипсовая голова…
Я стоял раскрыв рот и смотрел на лестницу.
Я не решался подняться.
Ребята поднимались и спускались по этой лестнице. Они так просто ходили по ней! Смеялись и разговаривали. А некоторые бежали. А некоторые прыгали через две ступеньки…
Нет, я не мог подняться!
Я представил себе: я поднимаюсь… туда… на четвёртый этаж… где мольберты… «Ах, это вы! — скажут мне. — Мы ждём вас! Это вы нарисовали Рембрандта на стене? Вы знаете, это замечательно! Мы будем счастливы, если вы… со своей стороны… соблаговолите… заниматься, так сказать, в нашей студии. Таких талантов нам как раз и не хватает». А я скажу: «Пожалуйста, я могу заниматься, мне ничего не стоит… я для этого в общем-то и пришёл, собственно говоря… увидел в окне мольберты и зашёл; дай, думаю, посмотрю, что там делается…» А что, если мне скажут: «Ой, Господи! Вы видели, какой он нарисовал кошмарный рисунок? И он ещё пришёл сюда! Да он с ума сошёл! Уходите скорее и не мешайте нам работать». Тогда что я скажу? Вот в том-то и дело! Лучше туда не идти. Кто их знает?
Пётр Петрович говорил: «Ребята! Я скоро вести буду студию. Я вас возьму к себе». Но он умер. Конечно, он взял бы меня. Он меня ведь хвалил. Вы помните, как он сказал тогда про мою золотую руку? Он непременно бы взял меня. И Альку бы взял. Но он умер.
А если я сам пойду? Поднимусь на четвёртый этаж. Разве я плохого Рембрандта нарисовал? А «Летучий голландец»? Тогда почему мой рисунок в Англию послали?
И лестница мне не казалась такой уж особенной. Нужно было подняться по ней. Вот и всё…
А если мне только кажется, что у меня «Летучий голландец» получился? И кажется, будто Рембрандт получился? А в Англию, может быть, мой рисунок послали, потому что у них других рисунков не было? А Олив Нивс ведь девчонка… Что они понимают, девчонки!..
Уходит опять эта лестница.
Нет, я не был уверен. Я просто не был уверен. А все те, кто бежали по лестнице, и все, кто сидят сейчас в студии и рисуют, они все, наверное, уверены, раз сидят там сейчас и рисуют. А я иду мимо.
Вчера и сейчас, каждый день иду мимо.
Но в то же время разве стал бы я рисовать такого громадного Рембрандта во всю стену, до потолка, если я не уверен? Разве я покупал бы рамы? Зачем мне тогда рамы, если у меня никогда картин не будет? Нет, я был уверен. Я был во всём уверен…
Это всё приходило мне в голову. И уходило. Как эта самая лестница.
И вот я иду опять мимо.
А навстречу мне идёт Мария Николаевна.
— Здравствуйте, Мария Николаевна, — говорю я.
— Здравствуй, Витя, — говорит она. И останавливается.
— Вот это погода! — говорю.
— Отличная погода, — говорит Мария Николаевна.
— Совсем нету ветра, — говорю я.
— У моряков, кажется, говорится: штиль? — говорит она. — На море штиль, не так ли?
— А когда ветер — норд, — говорю я.
— Ах, этот норд, — говорит Мария Николаевна. — У меня в комнате два стекла выбил этот норд…
— И у нас стекло выбил, — говорю я, — одно стекло выбил…
— Как поживаешь, Витя? — говорит Мария Николаевна, как будто мы с ней сто лет не видались. — Рисуешь всё, рисуешь… Нет, у тебя, конечно, есть способности, а когда человек со способностями… ведь это счастье… творческое начало в человеке… искусство — большое дело…
Чего, думаю, она мне про эти способности говорит, я и сам знаю, что у меня есть способности. Вот сейчас мне про искусство говорит, а завтра мне двойку поставит.
А она говорит:
— Нужно непременно развивать свои способности. Способности нужно непременно развивать. Учиться нужно. А как же? Путь к мастерству долог… Я помню, один мой знакомый…
Вовсе мне не интересно про её знакомого слушать. Я и сам знаю, что способности развивать надо…
— Пойдём, Витя, со мной вот сюда, в этот дом, я тебя познакомлю… Он таких вот ребят учит… в студии… Может быть, и тебе полезно… Ты, кстати, не ходишь в студию?
Мы вошли в это парадное.
И стали подниматься по лестнице.
Ей трудно было подниматься. Она ведь старенькая. И мы поднимались медленно.
Уплывают корабли
Пляшут на сцене джигиты.
Летит оттуда к нам музыка.
Плывут по морю корабли и лодки.
Качаются на привязи швертботы.
Стоит над бухтой громадный памятник Кирову.
Мы с Алькой сидим на крыше. Отсюда нам виден город. Даже сцена летней филармонии. Даже остров Нарген вдали.
Небо тёмно-синее, и море тёмно-синее. В небе звёзды, а в море огни.
Алька завтра уезжает в Москву. И будет там жить с родителями. Поступит там в художественное училище. И будет писать мне письма.
А я остаюсь. Буду здесь учиться. Поступлю здесь в художественное училище. И буду писать ему письма.
А встретимся мы в Ленинграде. В самой Академии художеств. Где учились знаменитые художники. Где учился наш Пётр Петрович… Мы встретимся с Алькой в этой академии, обнимемся, потом хлопнем друг друга по плечу и вместе спросим: «Как живёшь?» Потом мы рассмеёмся, оттого что вместе сказали «как живёшь», и спросим друг у друга: «Как дела?» А потом мы с Алькой пойдём осматривать Академию художеств… А потом станем знаменитыми художниками… Как великие мастера…
— Вот этот громадный дом, — говорит Алька, — мы с тобой когда-нибудь разрисуем… Мы с тобой весь город разрисуем…
— И другие города, — сказал я.
С моря раздавались гудки. Они были протяжные и длинные.
— И Тася уехала, — сказал я. И чего это я вдруг про Тасю вспомнил!
— Ну и влюблён же ты в Тасю! — сказал Алька.
— И Кафаров влюблён, — сказал я.
— И я тоже влюблён, — сказал Алька.
Я смотрел на него и не верил. Первый раз слышал я, что он в Тасю влюблён.
— Это правда, — говорит Алька. — Только я никому про это не говорил. Только сейчас говорю. Всё равно. Раз теперь уезжаю.
— Врёшь ты всё, — сказал я.
— Что мне врать? Всё равно уезжаю…
Опять с моря гудки загудели. Сцена филармонии опустела. Концерт, значит, кончился. Сцена ещё светилась, как большой прожектор. Но джигитов уже на ней не было.
Потом сцена потухла. Мы молчали некоторое время. Гудки с моря вовсю гудели. Как будто много пароходов плыло куда-то…
Примечания
1
Патент — документ, дающий изобретателю исключительное право на изобретение.
