Александр и Лев Шаргородские - Бал шутов. Роман
— Какую еще пресс — конференцию?
— Для иностранных корреспондентов крупнейших агенств печати, радио и телевидения.
— Зачем? Какого черта?!
— Польете нас немного грязью. Чуть смешаете с говном. Обличите. Выглядите вы неплохо, вас можно выпускать на люди.
— Не хочу. Я не хочу на люди.
— Неудобно, Борис Николаевич. Пригласили людей — и не придете.
— Кто их пригласил?
— Я же говорю — вы!
— Я?! Когда?
— Недавно, после выхода из клиники.
— Я никого не приглашал!
— У вас что, провалы памяти? — Борщ хитро улыбнулся. — Вы пригласили. Через доверенных лиц.
— Это еще кто?
— Верные друзья, — Борщ поклонился, — к примеру, ваш покорный слуга. Сегодня вечером у вас дома будет необычайно оживленно. Не теряйте времени, я вас отвезу, одевайтесь, брейтесь, вот вам духи «Тэд Ляпидус», только что из Парижа.
— Я не орошаюсь, — буркнул Борис.
— Не настаиваю. Заявление готово?
— Какое?
— Яро антисоветское.
— Нет, когда я мог? Я отдыхал.
— Не волнуйтесь, — успокоил Борщ, — мы тут кое‑что набросали…
Гостиная Соколов ломилась от гостей. Журналисты сидели на диване, стульях, полу, крышке рояля, томиках Солженицына, лежали на кроватях, подоконнике. Двое устроились в открытом шкафу. Взволнованный Борис по слогам читал заявление.
От Бориса несло «Тэдом Ляпидусом». Видимо, Борщ все‑таки сумел оросить его.
Иногда он прерывал чтение заявления, отпивал из бокала виски, хрустел льдом, плавающим там, и нервически выкрикивал.
— Вся власть элите!
Некоторые корреспонденты вздрагивали. Один упал с антресоли.
Вела пресс — конференцию Ирина. У нее дергалась левая щека. И глаз. Но правый…
Их снимали фото- и телекамеры. Все вокруг горело, жужжало, стрекотало.
Наконец, Сокол закончил чтение заявления и, выкрикнув пискляво «Вся власть!», сел.
Он не закончил, кому.
— Элите, — добавила Ирина.
— Да, да, элите, — подтвердил он, — простите, знаете, после сумасшедшего дома…
Все понимающе закивали, будто только что сами из него вышли.
— Какие будут вопросы? — тихо спросила Ирина.
Первым, в шикарном костюме в полоску, с бабочкой на шее и сигарой в зубах поднялся рослый, дородный господин, и Соколы тут же признали в нем Борща.
— «Обсерваторе романо», Ватикан, — с сильным непонятным акцентом, наверное, «папским», представился он, — ви случайне ни имейт копий вашего заявленья?
— Как же, как же! — Борис вскочил и начал раздавать присутствующим листки.
Внимательнее всех изучал его «представитель» Ватикана Борщ. Он что‑то вскрикивал, поводил плечами, возмущался.
— Скандаль! — выкрикивал он, — кошмарь!
Все в негодовании кивали головами.
Наконец, из шкафа вылез пузатый.
— «Фигаро», — представился он, — вы б могли сказать, кому предполагало передать власть общество «Набат»?
— Э — элите! — повторил Борис.
— Конкретнее. Имена, фамилии.
— К сожалению, это тайна, — развел руками Борис.
— Что вы думали дать господину Сахарову в случае успеха?
Сокол несколько растерялся. Борщ смотрел на него. Борис вспомнил старого Шустера, уже отдыхавшего на Святой земле.
— Министерство физики, — твердо ответил он.
— Всего?!
Борис подумал.
— И Академию наук, — щедро отдал он.
— «Вашингтон Пост», — представился тот, что был на подоконнике, — после разгрома общества, какие ваши дальнейшие планы?
— Бороться, — ответил Борис, — за права человека, за евреев, за отделение Эстонии, за зубоврачебные…
Здесь он осекся.
— Что? — не понял «Вашингтон Пост».
— Вся власть элите, — выкрикнул Борис.
— Условия в советских сумасшедших домах? — поинтересовалась мадам из «Ле Суар».
— Нормальные, — ответил Борис, — в тихом отделении довольно тихо, в буйном — довольно шумно.
Корреспонденты засмеялись. Громче всех из «Обсерваторе Романо».
— Простите, — молодой человек из «Киодо Цусин» чуть заикался, — н — нам так и н — не я — ясно. В — вы е — еврей или н — нет?
— Нет! — почему‑то гордо ответил Сокол.
— Почему же вы тогда стояли с плакатом «Отпусти народ мой!»? Какой народ вы имели ввиду?
Борис замялся.
— Наверноя, рюсский? — коверкая язык, выручил ватиканский корреспондент Борщ.
— Именно, — поддакнул Борис, — и украинский. Моя жена Ирина украинка.
— Но это же две трети населения? — испугался моложавый.
— Пусть отпускают две трети! — заявил Сокол.
Он набирал смелость.
— А куда же они все поедут? — поинтересовался представить Би — Би — Си.
— Во Францию, — выпалил Борис, — и в Израиль!
— Почему именно туда?
— Ну как же, — начал Борис, — ведь именно там готовится бомба, которая…
Майор Борщ чуть не лопнул со страха.
— Под бомбой вы понимаете права человека? — выпалил он.
— А что же еще? — спохватился Борис.
— Я так и думал.
Борщ перевел дыхание.
— У меня несколько личный вопрос, — корреспондентка «Журналь де Женев» походила на таксу, если б той надели очки, — вы не могли б рассказать, как вы стали диссидентом?
Боря отпил виски.
— Однажды вечером, — ответил он, — после удушения.
Корреспонденты заволновались.
— Да, я удушил Дездемону, и именно тогда вдруг почувствовал, что становлюсь инакомыслящим.
Журналисты дружно хохотали.
— Причем, одновременно с женой, — продолжал Сокол, — она у нас наполовину украинка, наполовину диссидентка.
Все ржали. Борщ громче всех. Он прямо заливался. Он упал на пол и катался, держась за живот.
— Откюда у вас стелько юмор, господин Сокол?
— От отца.
— А что, юмор передается по наследству?
— Знаете, когда больше нечего…
Все опять смеялись. Потом пили. Ели. Носили Бориса на руках. Затем Ирину. После — их обоих. Борис читал на бис заявление. Затем исполнил отрывок из «Архипелага Гулага». Была овация. Сокол кланялся. Снова пил. Потом залез на стол, станцевал лезгинку, в честь Гурамишвили.
В общем, пресс — конференция прошла на высоком уровне…
Мадам Штирмер репетировала самозабвенно. Из своего протестантского супруга она сделала нижегородского мужика — она заставляла его пить водку, играть на гитаре, плакать, молить о любви, ездить к цыганам.
Мориц — Лопахин, наконец, свихнулся.
Он закрыл банк, сменил кирху на церковь, отчаянно стуча банкирским лбом в каменный пол, пел «Очи черные» и репетировал. Леви валился с ног — по требованию мадам репетиции шли и ночью, непонятно было, куда она торопится.
Над Женевским озером витала русская речь, прохожие вздрагивали, обходили виллу.
Время от времени мадам спрашивала Леви, была ли пьеса в цензуре и когда прибудет приемочная комиссия — она потеряла ощущение, где живет. И когда… Временами она интересовалась, какой на дворе век, чувствовала в себе удивительный талант, по утрам в ней просыпалась великая Комиссаржевская, вспыхивал огонь, и обессиленный Леви, после бессонной ночи вынужден был продолжать репетиции.
Закрытый банк работал на театр — шились дорогие костюмы, лилась настоящая водка и вишневый сад был привезен откуда‑то из‑под Орла и установлен посреди виллы, где шли репетиции.
По ходу вишня на ветвях обрывалась и заказывались новые деревья. И вновь все пожиралось.
Затем мадам втемяшила себе в голову построить настоящий русский помещичий дом девятнадцатого века. Прибыли мастера, застучали топоры. Дом рос на глазах. Он получался большой. Пришлось снести часть виллы.
Затем построили веранду, мезанин.
Виллы не стало.
Ночами мадам с протестантом Лопахиным сидели на веранде, пили водку и выли на луну…
Все, в общем, было хорошо.
Как вдруг Морицу надоел вишневый сад, он стал для него чужд, непонятен.
Напившись, он буянил, требуя заменить вишневый сад милым его сердцу виноградником.
Он орал, что вишневые деревья для него дики, тогда как виноградная лоза понятна и любима с детства.
— Я сажал ее, — орал он, — окапывал, окучивал, собирал грозди, делал вино, которым гордился весь кантон. А что вишня — проглотил и выплюнул!
— Требую лозы! — вопил он по ночам.
Леви не знал, что предпринять. Он говорил, что изменять великого Чехова — кощунство, что Антон Палыч плохо знал виноградники, не любил винограда и вообще не пил.
— А я люблю! — орал банкир, — пустите меня на виноградник, или я переломаю веранду. Где мой топор?!
Премьера спектакля откладывалась.
— Ну, что вам стоит, — умоляла мадам, — замените сад, а? Он ради меня бросил банк. Что вам стоит бросить садик ради лозы?.. Я увеличу жалование.
Скрепя сердце, Леви сдался.
По требованию банкира Лопахина пьеса стала называтся «Виноградник в Сатиньи». В Сатиньи банкир с русской душой родился.
