Тореадоры из Васюковки - Нестайко Всеволод Зиновьевич

Мне стало совсем плохо. Я едва не выпустил весло из рук.

— Да что… да как… да ну… — залепетал я.

— Подумаешь! Отвезешь к милиционеру, товарищу Валигуре. И всё.

— Да Валигура же еще и спрашивать будет, — чуть не заплакал я. — Что же я с этим ворюгой делать буду ночью один? Он же меня придушит.

— Не бойся! Я тебе дам ружьё. Потом привезешь.

— Н-не надо. Н-не давай! — теперь уже я решительно прошептал. — Я б-боюсь. Я ружья боюсь еще больше, чем Кныша. Случайно выстрелю, убью его, и меня тогда расстреляют.

Я уже окончательно понял, что у Кукурузо никакого плана не было. Он всё продумал только до того момента, когда скажет: «Руки вверх!» — и Кныш встанет, шатаясь, с поднятыми руками. А дальше, оказывается, всё должен делать я. Дудки!

— Нет! Так не будет! Я один Кныша не повезу, как хочешь.

— Да хватит уже! До села вдвоём довезем, а потом я вернусь. Вот нюни распустил! Не знал я, что ты такой боягуз!

Мне стало стыдно. Кукурузо всё-таки был намного храбрее меня. Иш, как держится уверенно!

Мы пристали к Высокому острову. Минуты две сидели в лодке тихонько, затаив дыхание, — прислушиваясь, нигде ни звука. Бурмило нет (лодки не видно). Послушался таки Кныша, остался дома, чтобы не мешать…

Загнали мы свою лодку в камыши, замаскировали. Сами залезли в кусты на берегу — я с одной стороны тропинки, что к озеру ведет. Кукурузо — с другой. Теперь нам оставалось одно — ждать, долго ждать, может, даже целую ночь, до самого рассвета, пока приедет Кныш.

— Спать нельзя. Ни минуты. А то как начнем клевать носом, разморит, — будем, как мокрые куры, и ничего не получится, — тихо сказал Кукурузо.

— Твоя правда, — вздохнул я. Мне уже сейчас хотелось спать

Я широко открывал глаза, всматриваясь в темноту, в которой едва-едва можно было различить на фоне неба очертания камышей, но глаза сами собой закрывались, и приходилось то и дело их протирать.

Наверно, нет ничего тяжелее, как не спать, когда хочется спать. И, наверно, нет более длительных минут, чем эти минуты полусонного ожидания в темноте.

— Не спи, а то прозеваем, — шипит из кустов невидимых Кукурузо.

Если бы он знал, как мне хочется именно прозевать! Но разве с ним прозеваешь, с таким упорным? Неужели он и правда не боится?

Воображение рисует мне страшные картины: Кныш, хищно оскалившись, бьёт меня весло по голове, потом кидает в речку, я глотаю воду, задыхаюсь-задыхаюсь, водоросли опутывают меня и… Мне даже и правда стало тяжело дышать. И зачем мы ввязались в это дело? Действительно, невесть что может быть. А что, если случится то, что я только что представлял? Это еще хорошо, если найдут наши тела. Тогда будут шумные похороны, с музыкой, с речами.

Хоронить будет вся школа, всё село. Все будут плакать. И Гребенючка, размазывая слёзы по щекам, проговорит: «А я же видела его накануне. Он был такой хороший, такой вежливый — помогал мне вытащить воду из колодца. И Ганей называл. Я еще девять копеек одолжила. Если бы знала — я бы ему пятьдесят отдала насовсем. Какой был мальчик!».

Мне стало так жалко себя, и я казался себе таким несчастным, что начало щемить в горле.

Но Кукурузо ничего этого не понимает. Он снова шипит из кустов:

— Не спи!

И я трагически шепчу в ответ:

— Да не сплю я, не сплю, что ты!

Время идет. То ли глаза привыкли к темноте, то ли становится светлее, но уже лучше видно камыши, и вода блестит, и клубятся в небе облака. А может, это уже светает? А то у меня такое чувство, что мы сидели целую вечность.

И вдруг — будто кто-то кольнул меня чем-то острым в грудь. Из темноты вынырнула лодка. Она плыла прямо к берегу. Ближе, ближе. В лодке грозная фигура гребет веслом.

Сердце повисло у меня на тоненькой ниточке — вот-вот оборвется. И тут в кустах клацнул курком Кукурузо и срывающимся голосом басовито приказал:

— Р-руки вверх-х!

Я забыл о фонарике, забыл, что мне надо кричать, и панически крикнул:

— Дядя милиционер, сюда! Дядя милиционер, туда!

И замер, испугавшись собственного голоса.

«Ой, что же мы делаем! Что мы делаем! Он еще ничего шпионского не делал, а мы уже: „Руки вверх!“. Ой, что же будет!».

— Руки вверх! Руки вверх! — снова, но уже не так басовито повторил Кукурузо и тоже растеряно замолчал.

Какое-то мгновение было тихо, потом…

— А? — словно не расслышав, спросила, грозная фигура. И…что-то глухо ударило о землю — это выпало из рук Кукурузо ружьё. А я во всю ширь раскрыл от неожиданности рот. И, только сейчас, вспомнив о фонарике, сжал его рукой.

Перед нами был… дед Варава.

— Дедушка, это вы? — плаксивым, растерянным голосом спросил наконец Кукурузо.

— Да я это, я, — сказал дед, вылезая на берег. — Не узнали, желторотики?

Мы молчали. Кукурузо, видно ждал и боялся дедовых расспросов — почему наврал что идет к тетке в Пески, где был, что делал, почему это — «руки вверх»… Но дед молча замаскировал свою лодку в камышах и ничего не спрашивая, словно он всё-всё знал. В таких случаях всегда лучше самому что-нибудь спрашивать.

И Кукурузо наконец несмело спросил:

— Дедушка, а как вы тут оказались?

— Топиться ехал. С горя. Из-за того что у меня такой внук шалопай.

— Да не шутите, дедушка.

— Вот, интересно мне с тобой шутить!

— Ну скажите, дедушка — канючил Кукурузо.

— Ты же мне соврал, почему я должен правду тебе говорить?

— Да я… — запнулся Кукурузо. Что же тут скажешь?

— Эхе-хе, — печально вздохнул дед. — Куда же я мог ехать! Тебя, дурачка, искал… Так вот взялся я сегодня ружьё своё чистить. В воскресенье же открытие охоты. Решил и твоё почистить. Думаю, хоть и двоечник ты, а жалко — всё же надо из тебя охотника делать. Бросился — нет твоего ружья. Туда, сюда — нет. Неужели, думаю, кто-то украл? Потом глядь — патронов почти половины нет (они же у меня, дурачок, подсчитаны). Начал догадываться. Тем более, вижу, и ватника нет, в котором ты со мной на охоту ходил. Но всё же решил проверить. И пошел в Пески к тетке Ганне… Вот так ты мои старые ноги жалеешь! Туда семь километров, назад семь. Там тебя, понятно, не нашел. Ганне не стал ничего говорить, чтобы не волновалась. Ну, думаю, не иначе как в плавни парень подался, чертенок. Я и сам туда еще мальчишкой когда-то убежал после того, как отец всыпал за разбитую макитру. Знаю… Пришел я из Песков — уже темнело. Надо было на утро поиски отложить, да и на душе неспокойно: «Уже два дня этот желторотик один в плавнях (Потому что дружка твоего я видел), а я, старый дурень, и ухом не веду. Может, он голодный, может, случилось с ним что. Всё-таки плавни — это не шутка. Не один фашист себе здесь могилу нашел… Чем дома сидеть, дай, думаю, поеду поищу». И поехал. Если бы не эти «руки вверх», наверно бы, старый до утра по плавням мотался, как водяной. Вот так-то.

Кукурузо все мог ждать: что дед ругаться будет, что даже надерет уши, как бывало. Он притих и замолк.

— Эх, неужели я помру и не увижу выйдет из тебя человек или нет? — с болью спросил дед.

— Не говорите так, дедушка, не помрете вы, — испуганно пискнул Кукурузо.

— Ты что думал — дед вечный? К девяноста уже подходит. Вот-вот — и в яму кувырком. Уже недолго.

— Я, может, еще даже раньше вас помру. Вон, помните, как у меня чирей на ноге был и температура сорок… Так что не говорите.

— Э, сынок, молодые могут умереть, а старые должны умереть… Так уж заведено. И не нужно в этом соревноваться. Лучше в чём-то ином…

Наступила тишина. Видно моего друга совершенно смутили и взволновали слова деда. Да и меня тоже. Никогда я не видел деда таким. Всегда он бурчал, ругался, подзатыльники даже раздавал, а тут… Эх, лучше бы он нам уши надрал.

— Дедушка, — жалобно произнес Кукурузо, — вы не говорите матери. Я вас прошу. А, дедушка?

— Да что же говорить. Нечем радовать.

— Я учу грамматику, учу, честное слово. И переэкзаменовку сдам.

— Посмотрим…

— Вы думаете, мы балуемся. Мы тут… мы тут…