Роман Днепровский - Ироническая проза. Ч. 1

- Похмелье болеете? Ещё пива? Хотите? Приглашаю гости!

…Через полчаса они сидели в «интуровском» баре, куда хлебосольный японец любезно пригласил Мишку. На столе стояли шеренги пивных банок — баночного пива Мишка прежде и не пил никогда! — и бутылка «Столичной», а в углу возле столика скромно пристроилось знамя. Новый Мишкин знакомый оказался не простым японцем: сейчас он с упоением рассказывал Барсукову, как храбро летом 1945 года сражалась в степях Маньчжурии победоносная императорская Квантунская армия с армией совецкой — но была разгромлена; как героически валили сибирскую тайгу, а потом строили трамвайные пути в этом замечательном городе все те, кто имел несчастье попасть в совецкий плен; как нынче, через сорок лет после освобождения из лагеря и возвращения на родину, он, бывший солдат императорской армии, а ныне — владелец заводов-газет-пароходов — приехал в этот город уже не в качестве военнопленного, но как турист… А ещё японец рассказывал, что именно в Сибири он научился когда-то опохмеляться и пить с самого утра, что в Японии это практически немыслимо, а здесь — пожалуйста!… гуляй, душа!… А Мишка слушал — и с каждой минутой проникался к собеседнику всё большей и большей любовью.

Наконец, японец заявил, что хочет отблагодарить Мишку за компанию, которую тот ему составил — а по-сему, просит его подняться вместе с ним в его номер. Мишка повиновался — и уже через несколько минут в интуристовском «люксе» сияющий до ушей самурай вручал Мишке подарки: маленький кассетный магнитофон «SONY» и фотоаппарат — тоже «SONY» — а также кроссовки, джинсы, какие-то футболки, какую-то совершенно немыслимую, невероятную спортивную сумку, в которую сам же всё это добро укладывал…

«Ишь, щедрый какой! — думал Мишка, — хороший он мужик, этот Япона Мать! Надо и ему что-нибудь подарить — на память. Но что?…»

И тут Барсуков вспомнил о знамени! И вновь в голове у него перегорел какой-то предохранитель, и щёлкнуло какое-то колёсико: «Какого чёрта, в конце концов?! — мелькнуло в его голове, — таскаю его, таскаю!… НАДОЕЛО!» — и, ни слова ни говоря, Мишка взял в свои сильные руки злополучное знамя, развернул его — и аккуратными рывками стал отрывать его от древка. Крепившие знамя гвОздики тихо роняли шляпки на пол гостиничного номера…

- Вот! Презент! — выпалил Мишка, протягивая японцу снятое с древка знамя, — и вот ещё! — на этих словах он стянул с древка копьевидное навершье, — совьет флэг! Сувенир! На память!…

Восторгу японца не было предела — и восторг вылился в продолжение банкета, но уже не в баре, а прямо в гостиничном номере. Как Мишка в тот день домой добрался, он совершенно не помнил. Вроде бы, на такси с японцем ехали…

…В понедельник, когда Барсуков пришёл на занятия, о знамени его никто не спросил: решили, что, само собой, Мишка, как надёжный и проверенный товарищ, после демонстрации сдал знамя коменде. А ближе к концу лекций его разыскала та самая красотка… Да, та самая:

- Миша! Ты — вандал! — восторженно шептала она, глядя на Барсукова влюблёнными глазами, — ты варвар! У меня такого никогда не было! Было клёво! — и, вдруг совсем понизив голос, прошептала: — а давай в пятницу — опять? И — опять на знамени, а?…

- Кто она такая? — спросил Мишка у кого-то из однокурсников, когда девушка, наконец, добилась от него обещания повторить их встречу, и, радостная, убежала.

- Да ты что, знаменосец? — удивился однокурсник, — разве не знаешь её? Это же Майя N, дочь проректора по науке!…

В тишине институтского коридора раздался глухой щелчок: это опустилась и отвисла барсуковская челюсть.

Чифир по-берлински

«У совецких — собственная гордость!На буржуев смотрим свысока!…»

Приходилось ли вам, господа, пробовать чифир по-берлински?… Хотя — нет, лучше начать немного иначе. А начнём мы вот так:

Ох, и любит же наш россиянский интеллигент дешёвые понты! Он, россиянский интеллигент, их, дешёвые понты, обожает чрезвычайно! Обожает примерно так же, как и дешёвый урка — из тех, что на воле пальцы веером распускает, а на зоне под шконкой обитает. И это их роднит духовно — недаром же наша «тилигенция». собравшись в кружок на лесной полянке у костра, после второй рюмки начинает «Владимирский Централ» завывать, а наедине с собой Круга да Новикова крутить…

Особенно любит наш интеллигент поизображать из себя такого «бывалого лагерника» где-нибудь «за бугром», в благополучных европах и прочих америках. Это же такой кайф — нагнать на европейского обывателя жути рассказами о ГУЛАГах, немного — совсем-совсем немного! — «погрузить» его «понятиями» и растолковать всё «за жисть». Пусть ему жутко станет! Нашего россиянско-пост-совецкого интеллигента, в этом смысле, понять можно, конечно: он — существо беззащитное и забитое; в детстве его дворовые гопники били его же шахматной доской по голове, в юности они же в тёмном переулке отнимали мелочь и разбивали очки… Вот он и усвоил на уровне подсознания, что «криминал — это круто». Ему, интеллигенту очкастому, тоже хочется быть крутым и брутальным, тоже хочется кого-нибудь «загрузить» и «прессануть» — и не его вина, что эта самая «крутизна» у него накрепко ассоциируется с уголовщиной и уголовными примочками и заморочками. Он в такой стране вырос, господа. Не вините его…

Ну, а теперь, когда вы уже заранее простили моих героев за их выходку, чифирнём-ка мы с вами «по-берлински»!… Итак, двое кандидатов наук из славного сибирского города N-ска, Вадик и Эдик (классика жанра!) вальяжно заходят в чистенький и уютный берлинский ресторанчик. Они приехали сюда на научный симпозиум, оба они прекрасно владеют немецким, оба — достаточно обеспеченные ребята. Они могут позволить себе в один из дней, пока их коллеги зачитывают друг другу доклады, просто погулять по городу. И они гуляют по городу, они уже полюбовались оставшимся фрагментом Берлинской стены, и на Бранденбургские ворота посмотрели, и у Рейхстага сфотографировались, и в берлинском зоопарке побывали — а теперь вот, в ресторанчике решили посидеть.

И они заходят в ресторанчик, и усаживаются за столик, и тут же перед ними возникает официант в белоснежной рубашке и с галстухом-бабочкой, и он кладёт перед ними меню, и просит делать заказ. И Вадик с Эдиком делают заказ, а официант аккуратно записывает за ними; а потом он спрашивает относительно напитка: кофе? чай?…

- Кофе, — говорит Эдик.

- Чай, — говорит Вадик.

- Отлично, — говорит официант, — какой кофе? каппучино? чёрный? с ликёром? с лимоном? арабика? чибо?… Какой чай, герр? зелёный? чёрный? китайский жасминовый?…

- Чифир! — перебивает Вадик, — обычный чифир. Запарь-ка…

- Chifir? — невозмутимо переспрашивает официант, записывая новое слово в свой блокнот, — хорошо, минуточку, — и уходит с принятым заказом.

Через три минуты он возвращается, приносит нашим друзьям их заказ — первое, второе, выпивки-закуски, расставляет всё это перед ними на столике, и с тем же невозмутимым видом произносит, обращаясь к Вадику:

- Извините, герр, но Ваш заказ придётся немного подождать — минут двадцать, если Вы не против. А пока — bon appetit, господа! — и с улыбкой уходит.

Наши герои, во время этого монолога с трудом сдерживавшие смех, после ухода официанта дают, наконец, волю своим эмоциям — впадают в состояние бурного веселья! Они в красках пересказывают друг другу то, что, по их мнению, сейчас происходит на кухне заведения, как ломает от отчаяния руки сейчас руки шеф-повар, требуя, чтобы кто-нибудь!… хоть кто-нибудь!… объяснил ему, что же это за напиток такой — chifir — и как его готовят. Они, наши герои, радуются, как дети; они говорят друг другу, что так, дескать, и надо этим фашистам проклятым — пусть головой об стенку побьются! пусть знают наших!… И это бурное веселье за столом продолжается, ни много, ни мало, ровно двадцать минут.

На двадцать первой минуте возле столика, за которым Вадик и Эдик празднуют свою «Великую Победу» над немецко-фашистским общепитом, возникает давешний официант. В руках его — поднос; на подносе, на белой салфетке — самый-самый настоящий ГУЛАГовский «чифир-бак» — чёрный от въевшейся копоти, с приклёпанной ручкой… «Чифир-бак» накрыт рукавицей-верхонкой… Рядом — пачка «Беломора».

- Пожалуйста, герр, Ваш чифир. Русские сигареты «Вelomor» — за счёт заведения. Будете пить прямо из этой посуды, или подать чашку? — и всё это — опять же! — произносится совершенно невозмутимо-доброжелательным тоном.

У Вадика и Эдика — шок, ступор, цейтнот! Минута молчания по жертвам Второй Мiровой!… Полный разгром!… В их сознании возникают картины, одна другой страшнее; они уже видят парад частей Вермахта на Красной площади, Гудериана на белом коне, принимающего парад рейхсмаршала Герринга… И Гитлер такой молодой — на трибуне Мавзолея, ага… и наяривает губная гармошка навязчиво: «Ах, мой милый Августин! Августин!!! АВГУСТИН!!!»…