Александр и Лев Шаргородские - Бал шутов. Роман
— Вот и отлично, — Хай Первый поднялся, — можете приступать к репетициям…
— Слушаюсь! — отчеканил Гарик.
— Хотя, постойте, — король открыл сейф и достал коробку красного дерева редкой красоты. Она издавала божественный запах. Двенадцать сигар были нацелены на друзей.
— Для встречи в верхах? — на всякий случай спросил Леви.
— Как вы догадались? — Хай остолбенел.
— Мы курим с двенадцати лет, — напомнил Гарик.
— Мы выпускали дым в рукав, — грозно добавил Леви.
— Здесь вы на свободе, — напомнил Хай, — можете пускать дым, куда хотите!
— Мы и пускаем, — сказал Гуревич.
— Пожалуйста, — Хай протянул им сигары, — лидеры их попробуют только через несколько месяцев. А вы — сейчас.
Сигары благоухали. Король улыбался.
Леви и Гуревич проникновенно смотрели на своего Эстергази.
— Спасибо, — сказал Гарик, — я бросил.
— И я, — добавил Леви…
В психушке Сокол просидел двое суток.
Он орал, кричал, чтобы немедленно вызвали Борща, стучал в дверь, переломал все, что было в палате, и его перевели в буйное отделение.
Там его лупили.
Он требовал Борща.
Его лупили снова.
Наконец, Борщ явился.
— Что ж это такое, — кричал Сокол, — о сумасшедшем доме речи не было. Речь шла о тюрьме!
— Родной мой, — объяснял Борщ, по — отечески вытирая синяки Сокола, — ну как же без сумасшедшего дома? Кто ж вам поверит, что вы диссидент без сумасшедшего дома? Это необходимый этап. Успокойтесь, у вас легкая шизофрения.
— У меня?!
— Да, отягченная маниакально- депрессивным психозом средней тяжести.
— Боже мой! — Сокол хватался за голову.
— Чего вы боитесь? Все легкие формы. Я ж не говорю, что у вас паранойя. Еще два — три дня, и дела пойдут на поправку.
— Еще три?!
— Ну, может, четыре, — Борщ обратился к рядом стоящему врачу, — капитан Хренов, пожалуйста, легкий укольчик.
Хренов наполнил шприц.
— Не дам! — завопил Сокол, — не позволю!
— Ну, пожалуйста, легкий, успокаивающий!
— Нет! Нет!
— Тогда мы изменим диагноз! Вы хотите паранойю? Товарищ капитан, приступайте.
Капитан пошел на Сокола, держа шприц наперевес.
— А — аа!!! — вопил Сокол.
— Где здесь был кляп? — спокойно поинтересовался Борщ.
После неудачи с королем, так сказать, королевской неудачи, комик и гений все реже покидали чердак и молча лежали в лунном свете.
Иногда Леви предлагал Гуревичу свой рассказ о капитане Красной Армии, на что Гарик предлагал выкинуть его из чердачного окна.
— Вы думаете, что это будет хуже, чем из скорого поезда? — спрашивал он…
Однажды, возможно, это было в полнолуние, Гуревич спросил:
— Послушайте, Леви, а не махнуть ли нам в Церматт?
— Что это, простите, такое?
— Лучший горнолыжный курорт мира. Швейцария…
— У меня нет больше сил участвовать в гонке за миллионерами, — сказал Леви и растянулся на диване.
— Кто вам сказал, что мы будем гоняться за ними? Я вас приглашаю на лыжи.
— Я никогда в жизни не стоял на лыжах.
— Я тоже.
— К тому же у нас нет денег, чтобы совершить это путешествие, — добавил Леви.
— Конечно, — согласился Гуревич, — именно поэтому мы поедем. Если бы у нас были деньги, дорогой Леви, мы бы никуда не ездили. Мы бы делали из них новые… Путешествовать надо, пока денег нет…
В Церматт они приехали где‑то в полдень.
Городок напоминал травмотологическое отделение — вокруг волочили ноги, хромали, прихрамывали, ковыляли на костылях, или сидели, положив перебитые ступни и голени на баллюстрады кафе.
Здоровые были в горах.
Церматт, как вы помните, горнолыжный курорт…
— Ну, и чего мы притащились на такую высоту? — сказал Леви. — Если уж обязательно путешествовать, когда нет денег, можно было бы поехать куда‑нибудь пониже…
Они заказали кофе и уставились на хромых. Хромые — на них. Они были здоровые. И не в горах. Это казалось подозрительным. Все были в ярких курточках, в шапочках, и все ели «штрудл».
В Церматте, как известно, лучший «штрудл».
Леви и Гуревич взяли и его. Хромые несколько успокоились.
Вскоре с гор начали возвращаться здоровые. Городок заполнялся.
Человек без палок и лыж казался ненормальным. Это опять были они, молча наблюдавшие за шумным потоком.
Было много прекрасных лыж. И комбинезонов. И ботинок.
Лиц меньше…
У всех были белые зубы — у них были белые хари.
У всех черные лица — у них зубы.
И все говорили по — немецки. Даже лошади. Даже югославы, восседавшие на облучках. И даже кэбы скрипели с немецким акцентом.
Один кэб внезапно остановился возле них. Из него высовывался белозубый негр.
— Боже мой, — закричал негр по — русски, — кого я вижу! Последние гении покинули Россию! Леви и Гуревич здесь!..
Он долго, с обожанием разглядывал их, а потом обратился к Гарику.
— Скажите, сколько вам заплатили за ту постановку?
Солнце било прямо в глаза. Слепили вершины. Они ничего не понимали.
— Вы мне что‑то сказали? — спросил Гуревич.
— Садитесь в кэб! — орал негр. — Вы любите форель?
— Что? — переспросил он.
— Давайте, давайте, тут недалеко есть чудесный ресторанчик. — «У матушки Альмы». Там чудесная форель в собственном соку.
Они с трудом влезли в кэб и покатили к «матушке».
Негр оказался Симой Плаксиным, дантистом из Манца.
— Три недели в Церматте, — кричал дантист, — и вы негр… Так сколько вы получили?
— За что? — спросил Гуревич.
— Не хотите — не говорите, — заметил дантист, — но, между нами, я обожаю театр. Я ваш поклонник. Я следил за вашим творчеством еще в России… Помните этот ваш спектакль про сестер? Их было несколько. Кажется, три. Или даже четыре… Мы тогда с женой чуть не сдохли со смеха… Сколько вы за него получили?
— Забыл, — признался Гарик. — Так давно было.
— Ну, приблизительнго, — настаивал Сима, — ориентировочно?
— Двести, — промямлил Гуревич, чтобы отвязаться.
— Марок?
— Рублей, — ответил Гарик, — там были рубли.
— Пардон, все уже считаю на марки, А за последний? Про этого огромного черного еврея? О нем столько писали в немецкой прессе…
Внизу зияла пропасть. Гуревичу захотелось выбросить поклонника из кэба. И он чувствовал, что Леви бы ему с удовольствием помог. Тем более, что за «огромного черного еврея» его выперли из театра.
— Пятьдесят, — просто так ответил он.
Сима откинул голову и заржал. Юголав подумал, что это лошади.
— Тпру, — сказал югослав, — стоп. Приехали!
Они вышли.
— А вот и наша «матушка», — пропел Плаксин, указывая на ресторанчик, — прошу садиться. Вы — мои гости.
Они сели, и Гуревич, раскрыв рот, стал смотреть на Матерхорн.
— Подождите, подождите, что это? — удивился Плаксин, залезая ему в рот.
— Где? — не понял Гуревич, вздрогнув.
— Да вот, наверху. Третий зуб. У вас же выпала пломба!
— Я знаю, — сознался Гуревич, и закрыл рот.
— Да откройте, не бойтесь.
На этот раз почему‑то рот раскрыл Леви.
Сима нырнул в него.
— У вас совсем кошмар! Нехватает четырех пломб. С такими зубами в Германию лучше не ехать. Не впустят!.. Приезжайте‑ка оба ко мне в Манц — я вам сделаю сплошной фарфор!
— Но нас же в Германию не впустят, — напомнил Гуревич.
Сима расхохотался и оголил свой белый живот навстречу лучам горного солнца.
— Значит, пятьдесят? — протянул он снова и подхихикнул. — Послушайте, на кой черт вам сдались ваши пьесы?
Горы молчали. Стремительно несся чистый поток. В нем последние секунды плескалась форель. Она еще не знала, что ее уже заказали…
— А какого черта вы лечите зубы? — как можно интимнее спросил Гуревич.
— Милый мой, — вскричал Плаксин, и форель в потоке заволновалась. — А бабки?! Я с одного рта имею столько, сколько вы вместе с Леви за все ваши спектакли!.. Послушайте, почему бы вам не стать зубными врачами? А?
Леви уставился на Симу, на его белые зубы.
— Что, — заволновался Плаксин, — что‑нибудь не то? Коронка?
Он достал зеркальце, проверил рот.
Все было в порядке.
— Так вы мне не ответили на вопрос, — произнес Плаксин.
— Послушайте, — сказал Леви, — а почему бы вам не стать артистом? Или режиссером?
— Бросьте ваши хохмес! — дантист был недоволен. — Будьте серьезны. Каждый из вас выкладывает какие‑то двадцать тысяч — и у вас в кармане дипломы Первого Московского стоматологического института!
— Мы из Ленинграда, — напомнил Леви.
— Ну и что?.. Я из Томашполя… Полгода стажировки у Симы — и у вас от клиентов отбоя не будет. И пятьдесят марок в минуту!
— Спасибо! — поблагодарил Гуревич.
Сима подозрительно посмотрел ни них.
— Скажите откровенно, — начал он, — вы…
