Евгений Николаев - Дневник последнего любовника России. Путешествие из Конотопа в Петербург
– А знаете, у вас острый глаз! Вы, можно сказать, угадали.
– Так вы и в самом деле Котов? – тут уж удивился я.
– Моя фамилия Голубев, – помещик улыбнулся и сделал поклон. – Евгений Иванович Голубев.
– Так Котов или Голубев?
– Голубев.
– А почему ж тогда говорите, что я угадал? – рассердился я. – К вашему сведению, Голубев и Котов – две совершенно разные фамилии. К тому же они и по существу даже разные: голубь – птица, кот – зверь. Кот охотится на голубей. А не наоборот. Извольте объясниться, любезный!
– Охотно-с поясню. – Помещик снова сделал поклон. – Вы, безусловно, правы: Котов и Голубев – фамилии разные. В некотором смысле даже и противоположные, как вы изволили заметить… Однако по материнской линии я Рысев. А рысь и кот все равно что кум и кума. Звери разного калибру, но с одними повадками! Не так ли? Вот и получается, что я вроде как и Голубев, но при этом вроде как и Котов.
Я рассмеялся оригинальной мысли помещика и в свою очередь представился.
– Рад, очень рад знакомству! – схватив мою руку, воскликнул Котов-Голубев. – Нашу встречу надо непременно отметить! Не угодно ли?! – он указал на столик, где стояла бутылка, а на тарелках лежала закуска.
В ответ на это любезное предложение я сказал, что водку пить не буду, поскольку у меня расстройство желудка.
– Уж такое жестокое расстройство, что опасаюсь – не холера ли! Даже, пожалуй, наверняка – холера! По всем признакам – она! – сказал я в расчете на то, что хотя бы это сообщение понудит помещика ретироваться из номера.
– Полноте! – воскликнул Котов-Голубев и замахал на меня руками. – При таких-то маковых щеках и холера?! Уверяю: у вас всего лишь обычный понос! Я видел, как вы налегали в Черной Грязи на карпа. Это от него у вас понос, от него, даже не сомневайтесь! Когда этого карпа проносили мимо нашего стола, от него такое амбре пронеслось… Наталья Александровна, моя спутница, аж нос платком заткнула… Не обратили на это внимания?
– Не обратил, – буркнул я в ответ. – Мне и дела нет до тех, кто свои носы платками затыкает. Ваша Наталья Александровна, уж не знаю, кем она вам приходится, еще та штучка! Знаю я таковских дам… Она такая же, как знакомая мне помещица из-под Тамбова: пока была молода, с брезгливостью отвергала всех кавалеров. Даже самых красивых и знатных. Но когда состарилась и кавалеры перестали виться вокруг нее, пошла по рукам пьяных ямщиков. Да еще им и приплачивала за это по двугривенному. То же и с вашей Натальей Александровной станется! Вот помяните мое слово!
Голубев-Котов не счел нужным заметить и эту дерзость. Он кашлянул в кулак и сказал:
– Что ж, каждому свое… каждому свое… А я, признаться, хотел тогда вас предостеречь от поедания карпа, да вы не жаловали нас вниманием, все больше в окошко смотрели… Там еще сороки вились… Уж такие, право, занятные… И вы так на них смотрели, будто души в них не чаяли…
– Да я потому на них смотрел, что вас не желал наблюдать, – сказал я в сердцах. – Смотрел на сорок и думал: вот улетят они, и я их более никогда уж в своей жизни не увижу. И вас тоже уж никогда не увижу. Ан нет!
– Что ж, человек предполагает… – осклабился Котов-Голубев. – Но коли уж привелось нам снова встретиться, так прошу к столу. Выпейте водки с сольцой, живот-то и пройдет. Старинный рецепт от поносу, проверенный…Уж вы мне поверьте…
«Да что же он за человек такой! – с досадою думал я, присаживаясь к столу. – Уж как его ни подначивай, все ему нипочем! Все дерзости об него как горох об стену. Вообще, полна такими людьми земля, да, пожалуй, благодаря им и держится. Все им нипочем, любую невзгоду и несправедливость принимают они без ропоту и знай себе живут и живут. Хоть ты им кол на голове теши, они и это перенесут с шутками да прибаутками и только жирком еще больше нальются».
Тем временем гостиничный служка и Тимофей сновали по номеру, занимаясь приготовлением постелей: вытаскивали из чуланчика какие-то лавки и тюфяки, перетаскивали из угла в угол баулы и чемоданы. В номере сразу как-то так запахло, что мне захотелось немедленно выйти на чистый воздух.
– Да, пахнет препротивно, – сказал Котов-Голубев, заметив, что я сморщил нос. – Но водка живо все запахи отобьет. Вот увидите! А вы, насколько я понимаю, ведь тоже в Терентьевское сельцо на праздник направляетесь?
– Почему же в Терентьевское сельцо? – сказал я. – Я в Петербург еду.
– Ну, понятно, что все мы только что и делаем, как едем в Петербург. Куда ж еще нам ехать – все дороги туда ведут… Однако я говорю о ваших ближайших планах… О Терентьевском празднике…
– Вот уже второй раз сегодня я слышу о каком-то Терентьевском празднике, – с раздражением произнес я, – однако понятия не имею, что это такое.
– Ка-ак? Неужели не знаете? Ну что ж, охотно расскажу! Однако прежде давайте-ка выпьем за знакомство! – Котов-Голубев поднял бокал и щегольски отставил мизинец с золотым перстнем в сторону.
«Ну, что ж тут поделаешь, – подумал я. – Придется коротать вечер с этим коломенским увальнем. А там, глядишь, и Наталья Александровна, спутница его, к нам наведается, вечер веселее пойдет».
Мы чокнулись и выпили. Котов-Голубев на миг закатил глаза, затем быстренько проглотил кусочек с тарелки, промокнул кружевным платочком губы и начал рассказ. Этот рассказ был преудивительным.
По словам помещика, в этих краях, в глухом урочище, еще в стародавние времена обосновались некие идолопоклонники, бежавшие от разных христианских гонений. Основав сельцо, получившее в народе прозвание Терентьевского, они вроде как приняли добронравные местные обычаи, но и от своих не отказались. Так сохранили они обычай раз в году устраивать «праздник укрощения плоти», а проще говоря, заниматься свальным грехом. В этот день, по словам Котова-Голубева, с утра они со скрытностью, так, чтобы никто из посторонних в них не принял участия, проводят какие-то тайные свои церемонии. После этих церемоний на опушке леса начинаются хороводы и питье хмельных напитков. В этих мероприятиях участвуют уже не только сами терентьевцы, но и кто только ни захочет.
А уж к вечеру начинается главное действо, ради которого, собственно, и съезжаются сюда «паломники». И терентьевские, и другие девки и дамы собираются на холме и обнажаются. Затем на вершине холма возжигается костер, старейшина трубит в рог, и вся эта голая орда разных возрастов и сословий устремляется вниз по склону к реке, в водах которой, согласно языческому поверью, гасится огонь чрезмерного сладострастия в чреслах.
– О, какое же это восхитительное зрелище, поручик! – рассказывая, Котов-Голубев мечтательно закатил глаза. – Вы только представьте: сотни бегущих прямо в ваши руки обнаженных женщин… И простые девки, и аристократки… Какие бедра, какие груди… И шубки под животами у них разных расцветок…. Ведь, знаете, иные специально к празднику их по-особому выстригают и выкрашивают в разные цвета… Просто невероятно… Уж такое зрелище, скажу я вам, такое зрелище… И даже когда глаз вдруг наткнется на дряблые формы какой-нибудь затесавшейся туда старухи… Даже и это не может испортить общее восхитительное впечатление.
Однако ж воспоминание о дряблых формах огорчило помещика, и он на какую-то секунду даже насупился. Мой Тимофей, пораженный рассказом так, что уже некоторое время только стоял посреди комнаты с открытым ртом, затворил его с зубовным стуком и побежал распрягать и кормить лошадей.
– Правда, праздники эти в разные годы приходятся на разные дни. Их по особому рассчитывают – по календарю солнцестояния, – продолжил Котов-Голубев. – И как-то так всегда угадывают, что день этот непременно превосходным бывает – ни ветерка, ни дождичка. Как на заказ! Ах, какое же это пиршество плоти, какое пиршество! Молодицы любого возраста, на любой вкус! Как поскачут они вниз по склону голые! Любую бери, только не ленись! А коли и заленишься, без улова все равно не останешься, самого тебя пленят! И вот ведь какую пикантную особенность я заметил: те барышни, что помоложе, мчатся с горы со всех ног, дабы быть настигнутыми лишь молодыми да проворными, те, кто постарше, бегут ни шатко ни валко, лишь бы создать видимость, что бегут, а те, у которых щеки начали брыльями обрастать, и вовсе не бегут, а только переминаются с ноги на ногу в ожидании, когда их начнут портить. А уж престарелые, с морщинами да брыльями по шее, сами ловят мужичков. Причем ловкость при этом показывают просто изумительную! А то и вовсе пойдут цепью, чтоб захватить самых нерасторопных. Потом повалят их наземь да и заставляют себя портить.
– И много ли народу на праздник съезжается?
– Да сами изволите видеть, что в гостинице мест нет.
– А что ж власти? – изумился я. – Разве позволительны у нас такие действа?
– Ну… конечно, все это, так сказать, непозволительно… Насколько я знаю, власти пресекают, как могут… Переписывают приезжающих на Терентьевские праздники для острастки… Но больше только делают вид, что пресекают… Да ведь и то сказать, кому ж нужно, чтоб это получило огласку?!
