Евгений Николаев - Дневник последнего любовника России. Путешествие из Конотопа в Петербург
– А не боишься ли, что и тебя доведу до обморока? – спросил я.
В ответ девица решительно заявила, что готова ко всему, лишь бы только испытать такие же наслаждения, какие испытывала со мной барыня.
– А и для чего иначе жить, барин? – вылупив глаза, вопросила она меня.
…Через час она ушла, спотыкаясь и пошатываясь. Остановившись у двери, сказала, что сделает на своей кровати зарубку.
– Что за зарубка?
– А когда кавалер отменный попадется, я всегда на память зарубку делаю, – сказала молодка.
Я спросил – много ли у нее таких зарубок на ее кровати.
– Осмь, – молвила она и при этом показала мне пять пальцев.
То ли считать не умела, то ли от моего любовного напора обезумела.
Ну и нравы же в московских гостиницах!
Черная Грязь
«А и хорошо, что все так получилось с Настенькой, – думал я, выезжая из Москвы. – Упала в обморок – и роман наш раз и навсегда закончен. Жирная окончательная точка поставлена под занавес. Такое нечасто случается. Обычно в конце любовнических отношений между мужчиной и женщиной стоят многоточия да запятые. А тут – хлоп и готово! Просто великолепно! Да, этот обморок Настеньки еще раз явил известную мне истину – миром управляет случай. Не любовь, не страх, не добродетель, как считают иные, а случай. Именно он вызывает все это к жизни: и любовь, и страх, и добродетель, и много чего еще, сокрытого от наших глаз.
А бывает, что случай указывает нам правильную дорогу в жизни, но, увы, мы не всегда имеем ума, чтоб увидеть это. Вот пример: как-то ухаживал я под Тарусой за дочерью помещика Синева. За давностью лет уж подзабыл ее точное имя, тем более что у помещика было с полдюжины дочерей, и каждой из них, исключая двух самых маленьких, бегавших по лугам за бабочками, я оказывал внимание. Но та дочь, о которой речь, была лучше всех остальных: и мила, и румяна, и такую изящную талию имела, что я уж подумывал – а не жениться ли мне?
Однажды мы беседовали с нею, прогуливаясь по липовой аллее; и только я вознамерился приобнять милую свою избранницу, как вдруг на руку мне капнула сидевшая в ветвях птица. Иной кавалер на моем месте сконфузился бы, но я, обругав некстатную птицу, вытер руку о дерево и как ни в чем не бывало продолжил беседу. Правда, уже не торопился с объятиями – ведь девушке могло не понравиться, что я обнимаю ее той самой рукой, которую только что обгадила птица.
Я был тогда весьма молод и предполагать не мог, что Провидение послало мне этот случай в качестве явного знака – оставь свои поползновения и мечтания, забудь об этой барышне, не тяни к ней свои руки! Но, увы, я даже не дал себе труда задуматься. И барышня, увы, не задумалась.
Я продолжил свои ухаживания, а она охотно их принимала, все шло к тому, что я сделаю предложение. Однако, когда после некоторой отлучки я вновь приехал к ней в имение, узнал, что барышни этой уж нет на свете – упала в реку коляска, на которой она переезжала через мост. Моя милая утонула, так и не побывав в женах.
Девушку похоронили еще до моего приезда, а вот коляска так и осталась лежать у берега. Ее вытащили на мелководье, но не забрали, вероятно, из опасения, что она и впредь будет приносить семейству несчастья. Грустя о несбывшихся мечтах, я осмотрел коляску, но не обнаружил внутри ничего примечательного – только лягушку, плававшую у сиденья, на котором сидела моя милая в тот роковой день. Увидев ту лягушку, я призадумался: возможно, так мне указывается на мое место в этой жизни: ты, дескать, не более чем мелкое земноводное на этом свете, так что не задирай носа, не мни о себе много и не строй планов касательно семейного счастья. А еще я подумал, что Провидение еще в аллее посылало нам посредством птицы предупредительный знак, но мы не обратили на него внимания. Да, миром управляет случай, а он служит Божественному промыслу.
Разумеется, я далек от мысли, что всякая происходящая мелочь является посылаемым для нашего вразумления знаком. Однако несомненно, что именно случай пробуждает к жизни и дремлющую повсеместно любовь, и подколодный страх, посеянный по всей земле. О добродетели умолчу, поскольку считаю ее химерой и внебрачной дочерью гордыни.
Обо всем этом я думал, когда подъезжал к Черной Грязи, селению, находящемуся неподалеку от Москвы. В этом селении я не раз уже бывал, и название его всегда внушало мне некое опасение: грязи здесь было не больше, чем в других местах, но отчего-то же так его назвали! И действительно, со мной здесь случались разные досадные конфузы: раз кольцо потерял, когда забавлялся в стогу с местной селянкой, в другой раз, под зиму, едва не замерз, хлебнув лишнего. Может быть, в названии заключается некий знак – дескать, будь осторожен, не вляпайся в дурацкую историю! Чер-р-ная Гр-рязь!
Я решил обратиться к Тимофею – не чувствует ли он какого подвоха, приближаясь к селу с таким названием. Ведь Тимофей, будучи простым человеком, едва ли даже не частью первобытной природы, мог ощущать это, как, например, ощущает собака присутствие волка. Людям и в голову не приходит, что волк где-то поблизости, а собаки уж начинают скулить и жаться к ногам хозяев. Может, и Тимофей уже неизъяснимым образом понимает или предчувствует, что мы подъезжаем к тому месту, где ждать хорошего не приходится? И даже знает, чего именно нехорошего здесь должно приключиться?
«В стогу с селянкой»
– Тимофей, а нравится ли тебе здешняя местность? – спросил я слугу. – Не внушает ли она тебе какие опасения иль предчувствия?
– Места обычные, – беспечно ответствовал с облучка Тимофей.
– Скажи, а каково твое настроение?
– Оченное! – не думая ни секунды, заявил слуга.
– Оченное? Что же это значит?
– А то, что ты, барин, будешь сейчас обедать, а значит, и мне кусок достанется. Вон уж и трактир виднеется.
– А не гнетет ли тебя что? Может, печаль какая необъяснимая?
– Да что ж меня может гнести? Я вчера водку не употреблял, – тут Тимофей укоризненно покосился на меня через плечо.
– А барыню, которую отвозил вчера на Неглинную, очень, говоришь, по дороге тошнило?
– Всю коляску после нее пришлось отмывать. А уж такая милая барыня… Видать, никогда прежде не пила ренского.
– Откуда ж ты знаешь, что мы с ней именно ренское пили?
– По бутылке на столе.
– Да ты же читать не умеешь?!
– Хоть и не обучен я грамоте, но ренское уж завсегда узнаю, – усмехнулся слуга и взмахнул кнутом. – Пошли же, проклятые!
«Вот русский человек! – подумал я. – Этикетку прочитать не может, но что в бутылке, знает! Уж тут его не проведешь. И где трактир находится, легко узнает по одной только крыше, торчащей за полверсты среди дерев и таких же крыш».
Мы живо подъехали к трактиру. Возле него стояло несколько барских колясок, крестьянских подвод и даже сани, заехавшие сюда неизвестно в какие времена, а теперь выглядывавшие из зарослей лопуха и крапивы, подобно древнему храму, заросшему диковинными лесами. Над крыльцом трактира размещалась огромная, какие и в Москве нечасто увидишь, вывеска. Я вылез из брички и поневоле ею залюбовался: буквы на ней были начертаны совершенно удивительным образом. Примерно как в любовной записке Настеньки ко мне. Они сбились в одну кучку и налезали друг на дружку, как пьяненькие мужички, желающие вступить в кулачный бой. Решительно невозможно было сразу разобрать, какое слово хотел образовать из них художник. Лишь наклонив голову вбок и повертев ею, как вертит какая-нибудь выхухоль, желающая забраться в узкую нору, я, наконец, прочитал: «Трактиръ». Большинство букв было писано черной краской, но некоторые – красной и синей и лишь обведены черной. При этом каждую букву как бы осенял зеленый листочек.
Внизу же вывески желтой краской была нарисована морда свиньи.
– Эх, хорош! – сказал Тимофей, который был вынужден вместе со мной рассматривать вывеску.
– Кто хорош? – удивился я.
– Да самовар же. – Мой слуга указал пальцем на морду свиньи.
Я пригляделся: действительно, то, что я принял за морду свиньи, было в известной мере похоже и на самовар. Во всяком случае, свиные уши, аккуратно обведенные черной краской, чем-то походили и на ручки самовара.
Впрочем, я не пожелал долее утруждать себя более размышлениями о том, что же именно задумывал изобразить художник на вывеске – морду свиньи или самовар, и поспешил в трактир. Тимофей следовал прямо за мною, едва ли не толкая меня в спину от нетерпения – уж так был он голоден. Да и то сказать, вращаясь целыми днями с Настенькой, я совершенно позабыл, что слугу надобно кормить. Не говоря уж о том, что позабыл ему купить новый нанковый сюртук в награду за верное служение мне в госпитале. Но ничего, куплю в Твери – там всегда шили отменные сюртуки.
В трактире было полно проезжего народу: и господа, и селяне, и черт еще знает кто в ермолках и балахонах. Я сел у открытого окна и крикнул половому, чтоб живо подавал обед. За соседним столом сидел господин лет тридцати пяти с физиономией, какая бывает у кота перед тарелкой со сметаной, и дама довольно чопорного вида. Еще когда я только входил в трактир, она быстро глянула на меня и вздернула надменный свой нос. За это я тоже решил не обращать на нее никакого внимания и в ожидании блюд обратил свой взор в окно. Вид из него был ничем не примечательный, и если б не три сороки, вертевшиеся на кустах у дороги, то и вовсе смотреть было бы не на что. Да, таковы многие наши виды – вроде и много всего, а смотреть не на что. Все какое-то блеклое, невыразительное. Таковы же и многие наши господа – вроде бы ходят, говорят, делами какими-то занимаются, но, право, так скучны и сами они, и дела их, и речи. Просто тьфу, да и только!
