Джонатан Линн - Да, господин Премьер-министр. Из дневника достопочтенного Джеймса Хэкера

– Многое зависит от того, господин премьер-министр, кем вы хотите выглядеть: мыслителем, властелином, другом простых людей или просто хорошим, нет, очень хорошим парнем? Так сказать, своим!

– Вообще-то и тем, и другим, и третьим, – не совсем уверенно сказал я, но он почему-то неправильно меня понял, потому что, недоуменно пожав плечами, заметил, что одновременно все они взять у меня интервью, увы, просто не смогут.

Да, но мне совершенно не нужны все они одновременно… То есть мне нужны не они сами, а все эти качества! И если они будут должным образом продемонстрированы народу, то никаких проблем не будет.

Малькольм понимающе кивнул головой.

– Да, создание имиджа политического деятеля во многом зависит от выбора интервьюера, – многозначительно заметил он. – На что именно, господин премьер-министр, вам хотелось бы сделать упор?

Я, как мне казалось, высказал вполне логичное предположение, что раз меня надо прежде всего представлять мыслителем, то честь брать у меня интервью, думаю, принадлежит Брайену Уолдену. Оказалось, Малькольм придерживался иного мнения.

– К сожалению, Брайен слишком много знает, господин премьер-министр. Не забывайте, когда-то он ведь и сам был членом палаты общин.

– Ну и чем это плохо?

– Только тем, что если вы не ответите на его вопрос, он повторит его. И так будет снова и снова. А после третьего раза Брайен заявит в открытом эфире, что вы почему-то так и не ответили на его вопрос, хотя он задавал его целых три раза.

Что ж, немного подумав, я пришел к выводу: да, наверное, Брайен Уолден – действительно не самый оптимальный вариант. Может, лучше представлять меня не столько мыслителем, сколько властелином? Тогда почетное право на интервью надо предоставить Робину Дею…

По мнению Малькольма, в таком случае мне придется взять инициативу в свои руки. Самым решительным образом. Без компромиссов. Что с Робином совсем не просто. Но если этого не сделать, премьер-министром на экране, скорее всего, будет выглядеть он, а не я.

БВ тактично заметил, что с Робином Деем вообще-то немного попроще, поскольку у него уже есть рыцарское звание. Так-то оно так, но, пожалуй, лучше не рисковать.

– А может, мне лучше побыть просто очень хорошим парнем? – предложил я.

– Значит, Воган, – коротко ответил Малькольм. – Но вам придется с ним спорить. В жестком режиме. Иногда даже в очень жестком, господин премьер-министр.

В очень жестком режиме? Что это значит?

– Это значит, что вы должны быть сообразительным, – пояснил Бернард. – Время от времени даже очень сообразительным.

Ну, с этим проблемы не будет. Чего-чего, а сообразительности мне не занимать. Но Малькольм и Бернард почему-то выглядели озабоченными. Очень озабоченными. С чего бы это?

– Видите ли, господин премьер-министр, дело в том, что ему нравится грубо шутить. Вплоть до оскорбительных замечаний.

Невероятно.

– Даже в отношении премьер-министра?

– Вообще-то, он готов оскорбить любого. Если, конечно, сочтет для себя нужным.

– Ну а если ему тоже предложить рыцарство? – подал я идею.

БВ удивленно поднял брови.

– Сэр Теренс Воган? Нет, нет… Вряд ли, господин премьер-министр…

Ничего не поделаешь, пришлось согласиться. Рыцарство для него, само собой, многовато. Хотя… Если ему удастся обойтись без оскорблений, то кто знает, может и стоит попробовать?

Бернарду моя идея, похоже, не очень понравилась.

– Да, но он… Господин премьер-министр, он ведь ирландец! А они, как мне кажется, не совсем правильно воспринимают наши почести. Во всяком случае, в торфяных болотах, откуда он родом. Особенно рыцарство королевства Ее Величества.

В каком-то смысле он, может, и прав. Значит, остается всего один выбор: надо выбирать Джимми Янга.

– Да, но с ним тоже могут возникнуть проблемы, – слегка улыбнувшись, заметил Малькольм. – Рано или поздно он наверняка затащит вас в обсуждение проблем финансовой отчетности, ДТП, потребительской корзины, ну и тому подобной, с позволения сказать, «бытовухи».

Бернард с готовностью согласился.

– Джимми, конечно, ужасно обаятельный парень, но в политическом смысле выглядит, увы, легковесом. К тому же работает только на радио.

К этому времени мне уже полностью разонравилась сама идея с интервью, и я окончательно решил выступать прямо на камеру. Тогда, по крайней мере, ход событий буду определять я сам, а не все эти неудавшиеся депутаты или самоуверенные клоуны.

Малькольм предложил, чтобы мое выступление носило партийно-политический характер. Но это же нелепо! Это же чистейшая агитка! Причем на редкость занудная. Во всяком случае, на мой взгляд. Нет, это должно быть обращением премьер-министра к своему народу!

– Да, но в таком случае это будет правительственным выступлением, и тогда лидер оппозиции будет иметь право на немедленный ответ, – заметил Бернард.

Абсурд какой-то. Ответ на что? На то, что премьер-министр желает обратиться к своему народу?

Однако, по мнению моего главного личного секретаря, с конституционной точки зрения лидеру оппозиции такое право должно быть предоставлено. Я, нахмурившись, поинтересовался, на чьей он стороне.

– Ни на чьей. Я просто пытаюсь думать на два шага вперед, господин премьер-министр, – уклончиво ответил он. – Лидерам оппозиции всегда хочется иметь право на ответ…

Но у меня нет ни малейшего желания снова становиться лидером оппозиции. Во всяком случае, в ближайшем будущем. Однако определенный смысл в его словах, видимо, есть. Значит, придется уступить. Я сказал Бернарду, что мое выступление будет носить партийно-политический характер.

– Но вы же сами говорили, что это чистейшая агитка. Причем на редкость занудная.

Мне все это начинало несколько надоедать.

– Но ведь я, кажется, не говорил, что лично я буду на редкость занудливым, разве нет? – Последовало молчание. – А что, кстати, об этом думаете лично вы, Бернард? – Он снова ничего не ответил.

Тут в разговор вмешался Малькольм. Спросил, часто ли мне приходилось выступать в прямом эфире. Я отрицательно покачал головой. Тогда он предложил провести одну или даже две репетиции. Что ж, совсем неплохая идея!

Затем наш пресс-атташе задал мне последний вопрос:

– Господин премьер-министр, а о чем вы, собственно, собираетесь говорить в своем обращении?

На какой-то момент я, честно говоря, даже растерялся. Как это о чем? Обо мне, конечно! Он, надо отдать ему должное, сразу же уловил суть проблемы, но, тем не менее, предложил прояснить одну небольшую деталь: что именно я собираюсь сказать и какие именно политические цели должны стать приоритетными? Я терпеливо объяснил, что все будет, как всегда: вместе пойдем вперед к лучшему будущему; вместе потуже затянем пояса; сплочение нации; будем вместе зализывать раны; ну и тому подобная партийно-политическая шелуха…

В принципе, его это вполне устроило, но он, тем не менее, настоятельно попросил меня уточнить, на чем я намерен поставить особенное ударение. Но я же точно выразился: в каком-то смысле потуже затянем пояса; в определенном смысле будем вместе зализывать раны… По-моему, яснее некуда.

А Малькольм продолжал давить на меня. Требовал, чтобы я сказал хоть что-нибудь по-настоящему новое. Честно говоря, о по-настоящему новом я никогда и не думал. Но затем до меня вдруг дошло: господи, это же просто уникальная возможность поведать нации о моем великом почине! Я тут же сказал нашему пресс-атташе, что передам ему текст своего выступления в должное время. А он в ответ сказал, что, как только я передам ему тот самый текст, он также в должное время найдет нужного продюсера для нашей телепередачи и организует должные репетиции. В принципе, все это выглядит вполне многообещающе. А почему бы и нет.

Сегодня трудная встреча с самого утра. С секретарем Кабинета. По его настоятельной просьбе. Причем как можно раньше. Поэтому не успел я войти в свой кабинет, как он тут же там появился. Очевидно, ждал меня у нижних ступеней лестницы.

– А, Хамфри, вы уже здесь? Доброе утро.

– Да. Полагаю, вы хотели бы обсудить ваше телеобращение.

Его неподдельный интерес к этому событию меня несколько озадачил.

– Неужели это так срочно? – удивился я.

– Совершенно не срочно, – возразил он. – Можно даже сказать, что не очень-то и важно.

Мне совсем не понравилось, что секретарь Кабинета называет мое первое телеобращение к народу «не очень-то и важным». Он, очевидно, заметил выражение моего лица, поскольку торопливо добавил, что имел в виду совсем другое: «конечно же, это ужасно важно, но никак не повод для кризиса или даже серьезного беспокойства».