Виктор Голявкин - Тетрадки под дождём

— Мне так не видно! — И мы все узнали Гришаткина. Вот так лошадь!

А тот, кто сидел на Гришаткине, слез с него и говорит:

— Эх ты, Колька, не мог потерпеть! Может быть, нам бы премию дали!

Но маску не снял, и мы его не узнали. Гришаткин встал и ушёл, а всадник за ним пошёл. Ну, смеху было!

Пал Палыч увидел меня и спросил:

— Ну как?

— Очень смешно, — говорю.

Кто-то сказал Пал Палычу:

— Подумать только: где-то война, а здесь всё своим чередом…

Я пошёл казака искать.

Народу ещё прибавилось. Я не нашёл его сразу. Вдруг слышу, кто-то зовёт меня. Да это же сам казак! Это Мишка, сын дяди Гоши! Я по голосу сразу узнал.

— Это ты? — говорит. — Ишь ты какой!

— Я, — говорю, — знаменитый клоун! Сын Горхмаза!

Он говорит:

— А я знаменитый казак! Ты мою шашку видел?

— А это видел? — говорю. — Жабо!

— Жабо?

— Вот именно, — говорю, — жабо, а не что-нибудь!

Он засмеялся и говорит:

— Жаба! Жаба!

— Не жаба, а жабо! — говорю. — Дурак ты!

— Как ты смеешь мне так говорить! — и за шашку хватается.

Потом мы помирились, и он говорит:

— А ну покажи жабо! Хорошее жабо.

— А у тебя, — говорю, — шашка хорошая. Мне твоя шашка нравится. Только бурка твоя мне не нравится.

— Да, бурка у меня неважная, всё время валится. Поплясать хочется, а нельзя. Можно только ходить, и то медленно…

— Да сними ты её, — говорю, — и всё!

— Какой же тогда, — говорит, — я казак буду!

— Был, — говорю, — казаком, и хватит.

— А ты жабо своё снимешь?

— Зачем мне жабо снимать, если оно не мешает.

— Как хочешь, — говорит, — а я свою бурку сниму. Надоела мне эта бурка!

Он отдал её первокласснику. А тот её бросил. Тогда он позвал Золушку и говорит:

— Вот тебе, держи…

И мы с ним побежали к ёлке.

У меня стало такое хорошее настроение! Мы так плясали, что даже игрушки попадали. Не все игрушки попадали. Но две-три игрушки упали. Потом их обратно повесили. А какие мы пели песни! Мы пели: «Ёлка, ёлка, зелёная иголка», и «В лесу родилась ёлочка», и «Ёлки, ёлки, какие ёлки!», и «Новый год, Новый год много счастья принесёт»…

Весёлый был карнавал!

Обратно мы шли вместе с Мишкой. Он мне про отца рассказывал, про дядю Гошу. Про то, что он хочет уехать куда-то, совсем в другой город, поскольку он здесь засыпался, а как засыпался, Мишка не знал, он только знал, что засыпался. А мать его ехать не хочет. Поскольку она не засыпалась. А Мишка ждёт не дождётся. Он путешествовать любит.

Мы всю дорогу смеялись. Всё карнавал вспоминали. Столько я никогда не смеялся. Я про всё на свете забыл. Я даже забыл снять колпак. Так и шёл в колпаке.

Радостный, я вбежал в комнату. Я всё не снимал колпак. С него стекала вода. На улице шёл мокрый снег. На столе я увидел записку. Не записку, какую-то просто бумажку. Я стал читать:

…Войсковая часть № 15/40 извещает Вас, что

Ваш муж геройски погиб в боях под Москвой…

Числа… Года. Похоронен в деревне Дубки.

30. 1 Января

…Папа мой украшает ёлку. Сначала мы украшали все вместе — я, мама, Боба и папа, потом мы пошли спать, а папа остался. Он ходил вокруг ёлки на цыпочках и говорил сам с собой. Но я слышал, что он говорил, хотя он говорил очень тихо, я видел его и слышал: «Вот этот заяц пойдёт сюда, нет, пожалуй, сюда… а вот этот шар перевесим вот так… ну, а это уже никуда не годится — три шара вместе! Куда ни шло — два, но не три же! Мы их перевесим…» — «Иди спать», — говорит ему мама. «Спите, спите, — говорит он, — я хочу этот шар перевесить. И вот эту грушу…» Потом он садится на стул. Долго смотрит на ёлку…

Это было в прошлом году.

Больше я не увижу папу.

Мой папа убит.

Мне казалось, война — это что-то такое, где палят пушки, и мчатся танки, и падают бомбы, и ничего не случается. Просто пушки палят, танки мчатся, бомбы падают, и ничего не случается. Кричат «ура» и побеждают.

Я стою на балконе. Гляжу сквозь ветви на улицу. Вижу снег, и людей, и машины, и мне кажется, я жду папу… Вот сейчас выйдет он из-за угла…

Но мой папа убит.

Папа мой похоронен.

Я ухожу с балкона. Тревога. Воет сирена.

Мама, Боба и я идём в бомбоубежище.

31. Последняя глава

— Папа! Папа! — кричали братья Измайловы.

Дядя Али пришёл с войны. Сверкали его ордена и медали.

Он обнял меня.

Потом он обнял маму.

— Прошу всех на крышу! — сказал Ливерпуль.

Все пошли на крышу.

Была победа. Салют. Радость. Цветы. Солнце. Синее море…

— Ура! — орал Боба. — Ура!

Возвращались домой солдаты.

Но мой папа, мой добрый папа, он никогда не вернётся.

Рисунки на асфальте

Очень редкая рама

— Вот бухта, вот корабли…

— А это?

— А это, вдали, «девичья башня», товарищи, с неё, с этой неимоверной высоты, когда-то… дай бог памяти… прыгнула в море заточённая красавица… тогда воды моря омывали эту башню, так сказать, со всех сторон… Обращаю ваше внимание на многочисленные плоские крыши домов… этот фактор, как вы сами понимаете, говорит о том, что осадков в нашем городе выпадает незначительное количество…

— А это?

— …эти красные цветы, товарищи, так называемые олеандры… Обратите внимание… вы видите громадную фигуру Кирова… Киров как бы стоит над бухтой… он приветствует этот чудесный город с этой горы… А сейчас мы снимемся на фоне нашего великолепного города, который расположен на берегу Каспийского моря, как вы сами видите, товарищи…

— На фоне кораблика!

— На фоне кораблика, товарищи, сняться нельзя, потому что он, как вы сами понимаете, не будет виден на фотографии.

— Ой, почему же?

— А потому, товарищи, что он на весьма далёком расстоянии находится от нас, что вы сами, естественно, видите.

— А может, получится?

— Нет, товарищи, я уже вам сказал, он не получится. Кто любит экзотику, садитесь на камни, а кто не любит, вот встаньте сюда, вот так… весь Баку будет как на ладони, что, вы сами понимаете, очень ценно… Фотографирую, товарищи, фотографирую, раз! Всё, товарищи. Разойдитесь и в положенное время снова соберётесь для дальнейшего движения…

Все расходятся. Я подхожу к отцу. Он вытирает платком лицо. Жара в нашем городе сильная.

— Тебе чего? — спрашивает отец.

— Очень редкая рама, — говорю я.

— Опять рама?

— Очень редкая, — говорю я.

— Отстань, — говорит отец. — Все собрались? (Это он говорит не мне.) Продолжим шествие, товарищи…

Все идут за отцом.

— …я хочу обратить ваше внимание на то, что ветры в нашем городе дуют двести сорок дней в году… Но бухта, товарищи, расположена таким образом…

Я плетусь сзади. Вся пыль летит на меня.

Если он мне не купит эту раму, я просто не знаю, что мне делать, где мне деньги доставать тогда… Картины без рам — не картины. Вот я был в музее. Там все картины в рамах. Висят, как настоящие. Напишу я потом картины масляными красками. А рам у меня не будет…

— …отсюда, товарищи, с этой высоты, вы видите бульвар… которого раньше, как вы сами понимаете, не было… Было море… По этому факту вы можете себе представить, насколько обмелело море, которое даёт испарений… чтобы не соврать…

— Неужели так обмелело?

— Вот именно, товарищи… вы правильно заметили… оно обмелело именно до такой степени… И жара и время… которое, так же как и жара… постепенно…

Все с удивлением смотрят на море. Качают головами и вздыхают. Я думаю о раме. Эта рама сейчас у меня перед глазами. Такую раму просто представить себе трудно! Потом такой рамы ни за что не найдёшь, уж в этом-то я уверен!

— …изменения, всюду большие изменения…

Пыли-то сколько!

— …если вы не устали, мы можем пройтись…

Неужели не устали? Я и то устал.

— …отдохните и соберитесь для дальнейшего движения…

Все расходятся, курят. Без конца говорят о том, до чего всё-таки удивительно обмелело море.

Отец остался один. Я подхожу к нему.

— Ты всё ещё здесь?

— Такая рама! — говорю я.

— Это бессмысленно — покупать какие-то рамы! — говорит он.

— Если бы ты видел эту раму! — говорю я.

— И видеть не хочу, — говорит он.

— Мне нужна рама!

— Для чего?

— Ты увидишь её! Увидишь! Я не знаю, что с тобой будет, если ты эту раму увидишь! Ты такую раму ещё никогда не видел!

— У тебя нет картин, — говорит отец. — Ни одной нет картины. Господи! Зачем тебе рама?

— Картины будут, — говорю я, — были бы рамы!

Он смотрит на меня так, будто я вру.