Виктор Шендерович - Изюм из булки. Том 2
И вот: год, наверное, восемьдесят восьмой, железный занавес накрылся ржавым тазом, и где-то в районе полуночи по уже не совсем советскому ТВ — милости просим, оркестр Диззи Гиллеспи!
То есть, что это его оркестр, я понимаю только по титрам на старой пленке: группа черных играет какую-то вещицу, трубачей несколько, но трубы все почему-то стандартные, невыгнутые, и который среди них сам Гиллеспи, я не понимаю.
Они себе трубят, а в сторонке, возле ударных, стоит черный дядька с бубном в руке — и тихонечко подстукивает ритм, и глаз от него не оторвать. Ну так ему хорошо в этом ритме, и так он сам от этого хорош!..
Но бог с ним, с этим черным шаманом, — где же Гиллеспи? Ответа на этот вопрос нет еще две минуты — до тех пор, пока шаман не откладывает бубен и не берет в руки трубу. Ту самую, выгнутую к небесам…
Великого джазмена надо узнавать не по надутым щекам, а по драйву. Гиллеспи — он и с бубном Гиллеспи!
Впечатления от столицы
В конце девяностых в Москву приехал с концертом Рей Чарльз, слепой черный гений. На пресс-конференции у него спросили:
— Как вам понравился Кремль?
Переводчик, слава богу, выкрутился…
Причина остаться
В солнечный летний день в саду «Эрмитаж» навстречу мне под ручку шли Юрий Норштейн и Людмила Петрушевская. На Петрушевской была шляпа с большими полями, в руке — роза. Это было как-то совсем прекрасно…
Я подумал: вот почему отсюда нельзя уехать! Где еще, в каком Париже, навстречу тебе выйдет Петрушевская в шляпе и с розой в руке, и Норштейн рядом с ней… Я подумал это — и поделился с классиками своим счастливым патриотическим настроением.
И Норштейн, в пандан моей мысли, рассказал такую историю…
Стоял девяносто ранний год. Денег не было, работы не было, лекарств не было, мать тяжело болела… Москва умирала от жары. Взмыленный Норштейн носился по аптекам. И на Страстном бульваре вдруг услышал за спиной:
— Норштейн.
Это был даже не оклик, а — удивленная констатация.
Он обернулся. На скамейке сидел художник Эльдар Урманче («Гений, — утверждает Юрий Борисович, — такого мызыкального рисунка нет ни у кого!»); возле Эльдара сидел его приятель, между ними стояла початая бутылка портвейна, тут же другая, уже пустая, и пара пластиковых стаканчиков.
— Налить тебе? — спросил Урманче.
— Налить, — ответил Норштейн.
— Сколько?
— Стакан.
Эльдар налил стакан, Норштейн выпил залпом, и ему полегчало.
— Что ты здесь делаешь? — спросил Урманче. — Я думал, ты давно уехал.
А Норштейна, разумеется, звали и в Японию, и в Америку, и куда только не.
— Почему ты здесь?
И Юрий Борисович ответил:
— Потому что только здесь я могу, идя по улице, услышать за спиной: Норштейн!
Добавлю уже от себя. Услышать за спиной «Норштейн!» — Юрий Борисович по нынешним временам может и в Новой Зеландии, но разве в Новой Зеландии выпьешь на скамеечке из пластикового стакана с родным гением, живущим по соседству?
«Я завоевал славу русскому искусству», —
сообщил интервьюеру Илья Глазунов.
Ну слава богу.
До Глазунова, действительно, рисовали в России слабенько. Суриков, Репин, Коровин, Кончаловский, Серов, Серебрякова, Фешин, Малевич, Шагал…
«Вот же есть я!»
Вот еще несколько картинок с выставки мажорных самоощущений.
Дело было в начале девяностых. Поиски заработка завели меня в закрома одного маленького благотворительного фонда, где, как я узнал впоследствии, отмывались большие сталелитейные бабки.
Возглавлял фонд средней руки режиссер музыкального театра, крохотный человечек с гигантскими амбициями. И вот мы рассекаем Москву в его серебряном «мерседесе», и режиссер-фондовик интересуется:
— Виктор, а чем вы сейчас занимаетесь?
Да вот, говорю, делаю на Первом канале фильм про Зиновия Гердта.
Фондовик пожал плечами:
— Виктор, зачем вам Гердт? Вот же есть я!
Моя рожа расплылась в неудержимой улыбке. Я был уверен, что стал свидетелем тонкой самоироничной шутки… Слава богу, я успел удержать смех в глотке: режиссер не шутил!
Еще минут пять потом он рассказывал о себе — с нескрываемым пиететом…
Самооценка в полный рост
А эту историю рассказывал Сергей Пархоменко.
В середине девяностых в Нью-Йорке он получил гонорар на «Радио Свобода» и решил по такому случаю сей же час отправиться в универмаг «Сакс» на Пятой авеню и купить себе пиджак. Настоящий, твидовый, с замшевыми локтями!
Как у Роберта Редфорда в фильме «Уоттергейт».
Чтобы почувствовать себя наконец настоящим крутым журналистом, усмехается теперь сам Пархом…
И вот он приходит в «Сакс», находит отдел мужского платья. И видит такую картину: возле примерочной стоит в новом костюме великий музыкант Гергиев… Рукава болтаются ниже колена, штанины волочатся по паркету.
Гергиев зовет продавца и просит принести другой экземпляр.
Тот приносит. Гергиев смотрит на этикетку и говорит, что этот костюм — с пометкой «short», а ему надо — «long». Продавец вежливо поясняет, что в прошлый раз как раз и было «long», и оказалось длинно.
Гергиев настаивает, продавец повинуется…
Пархоменко, затаившись за вешалкой, давно забыл про свою твидовую мечту — не мог оторвать глаз от этой смертельной схватки самолюбия с антропологией.
Маэстро Гергиев перемерил костюмов, наверное, шесть или семь, и каждый раз требовал long, и каждый раз почему-то оказывалось длинно… Так он и ушел из универмага «Сакс» — неодетый, но не сломленный.
Самоидентификация
Модный в тусовке N. зашел в клуб и увидел красивую девушку. Мельком глянув на N., девушка его не узнала.
N., подойдя, стал разглядывать девушку в упор, и дождался внимания.
— Вы кто? — спросила девушка.
И N. ответил с поразившей меня простотой:
— Я — звезда!
После репетиции
Георгий Менглет в молодости учился у Алексея Дикого — артиста, хорошо памятного старшему поколению.
Однажды учитель попросил его о помощи.
— Менглет! — сказал он. — Пойдешь сейчас со мной. Скажешь жене, что мы двое суток репетировали у тебя дома…
По свидетельству Георгия Павловича, внешний вид учителя в этот момент очень мало соответствовал работе над образом.
— Ну как я это скажу? — попробовал слинять из сюжета Менглет. — Вы же…
— Ты артист или не артист? — возвысил голос Дикий, стараясь не дышать в сторону ученика. — Должен убедить!
Щека его (видимо, в процессе последней репетиции) была свежеизодрана женской рукой, но и попытка сослаться на это обстоятельство Менглету не удалась.
— Скажешь, что меня собака поцарапала. У тебя же есть собака!
И Менглет, заранее покрываясь потом стыда, поплелся за любимым учителем.
Они вошли в подъезд, поднялись по лестнице. Юный Менглет встал у стеночки — лжесвидетелем, ожидающим вызова для дачи показаний.
Учитель позвонил в дверь. Дверь открыла жена и, слова не говоря, залепила мужу оплеуху.
Мастер сценической паузы, народный артист СССР Алексей Денисович Дикий выждал несколько секунд, с достоинством повернулся к ученику и коротко распорядился:
— Менглет, свободен!
Страшный довод
Молодой Александр Ширвиндт пришел на службу в «Ленком» расстроенным: у него родился сын (тот самый Миша, которого сегодня каждая собака знает) — а хотели девочку…
— Шура, — успокоил его блистательный Леонид Марков, — ну что ты… Мальчик лучше девочки!
— Почему? — удивился молодой отец.
— Смотри! — охотно пояснил Марков. — Вот проходит шестнадцать лет… Ты сидишь дома, куришь трубку, пьешь кофе… Звонок в дверь. Ты открываешь. На пороге стоит твой единственный шестнадцатилетний сын, а рядом с ним девочка-одноклассница… Ну? Ведь хорошо, Шура, хорошо!
Марков дал товарищу насладиться элегической картиной будущего — и продолжил.
— Теперь — смотри. Проходит шестнадцать лет. Ты сидишь дома, куришь трубку, пьешь кофе. Звонок! Ты открываешь. На пороге стоит твоя единственная шестнадцатилетняя дочка… А рядом с нею, — закончил Марков, — стою я!
Ширвиндт утверждает: всю печаль как рукой сняло.
Библиофилы
Грандиозный комик Филиппов знаменит был, в числе прочего, своими алкогольными способностями. Рассказывают, что однажды, уйдя в штопор на пару с поэтом Дудиным, они пропили Большую, во всех смыслах, Советскую энциклопедию.
Все шестьдесят томов.
Жена Филиппова обнаружила пропажу наутро.
— Где энциклопедия? — строго спросила она.
И Филиппов ответил:
— Мишка Дудин взял почитать!
