Илья Пиковский - Похождения инвалида, фата и философа Додика Берлянчика

Всякий раз, когда в Симины руки попадал компромат, ее охваты­вали приступы независимости. В ее узко посаженных глазках появлялась дьяволинка Шарон Стоун, массивный нос розовел, и, облачившись в прозрачный халат, она говорила мужу, опуская при этом буквы «р» и «л»:

— Между поочим, ты не единственный на свете! — И после этого жестокого намека удалялась в ванную, лихо гуляя бедрами и плечами. Через некоторое время из ванной доносились звуки шумящего душа и вызывающе-скандальное контральто:

«В коови гоит огонь жеаний,

Душа тобой уязвьена,

Обзай меня, твои обзанья

Мне сааще мии и вина».

Однако, это не дало должного эффекта и, чтобы уберечь мужа от измен, Сима обратилась к ворожке. Та посоветовала принести мужнины трусы, долго колдовала над ними, окропляя их маслом и водой, а затем велела унести трусы домой и зарыть где-нибудь под деревом. Сима сде­лала все, как велела ворожея: привезла трусы на дачу и зарыла под сиренью, и, как ни странно, это помогло — измены мужа прекратились. Но теперь Горчак превратился в сумрачное, склочное, желчное и скан­дальное существо, которое перессорилось со всеми соседями в доме и с подчиненными в «Монако», и поэтому едва не разорилось. Перепуганная Сима снова поехала на дачу, откопала полусгнившие трусы и спрятала их на сарайном чердачке. После этого миром разрешились все многочис­ленные ссоры, и к Горчаку вернулось его былое добродушие. Но он сразу же влюбился.

Шеф «Монако» подошел к Берлянчику, небрежно швырнул кожаную папку на стол, покосился на Додика, словно проверяя впечатление от этого жеста, настороженно оглянулся по сторонам и, поиграв двумя пальцами в воздухе, что обычно предворяло начало беседы, тихо ска­зал:

— Приехала Мага из Ашкелона...

Берлянчик нетерпеливо поморщился.

— Кто это такая?

— Ты не знаешь?

— Нет. Садись. Тебе кофе взять?

— Спасибо, я не пью. Это жена Гаги. Ты Гагу знаешь? Это мой товарищ, мы выросли в одном дворе... У Маги от Одессы впечатление ужасное. Оно и понятно: сестра в больнице, лекарств нет, бинтов нет, муж шабровщик уже полгода без работы.

— Алик, — перебил Берлянчик, — я бы хотел вернуться к зерка­лам для попугайчиков.

Однако Горчак продолжил свой рассказ:

— А муж ее в восторге от Одессы! Я поселил Гагу в санато­рии «Россия», завез водку и коньяк. Шикарный люкс, море рядом, де­вочки в Аркадии, — и его трясет от радости. Я не понимаю, говорит, что моя Мага хочет от Одессы! Прекрасный город! Чудесная страна!

Вдруг шеф «Монако» поднял руку и поиграл двумя пальцами в воз­духе, подзывая официанта.

— Додик, давай уйдем отсюда.

— Почему?

— За мной следят. Ты видишь каракатицу у книжного киоска? Моя Сима наняла ее. Давай находу поговорим.

Улица в корне изменила строй чувств и мыслей Горчака. По мере того, как увеличивалось расстояние от семейного детектива, он замет­но веселел.

В целом шеф «Монако» держался вполне достойной темы: коммуниз­ма! Он утверждал, что, невзирая на дикий рынок, общество по-прежнему шагает к старым, светлым идеалам, но уже другим путем. Ведь Марксы разные бывают. Ну, взять прежде, например: его двести рублей в месяц и пару копеек «левака» — это Карл Маркс один, конечно, и тут больше, чем на Симу не потянешь! Нет, это жена, мать его ребенка и, как се­мейный человек, он ею очень дорожит, но с точки зрения мужских за­просов — это безысходный выбор, навязанный ему конкретной историчес­кой судьбой. И если взять теперь, когда он шеф «Монако», — понятно, что это Карл Маркс совсем другой. Честно говоря, их даже сравнивать нельзя.

— Это новый мир! — повествовал Горчак. — Совсем другое измере­ние. Но, к сожалению, я это не учел и втрескался по уши…

— В кого?

— Помнишь третий номер под табло?

Это признание неприятно резануло Додику слух. Шеф «Монако» с его зеркалами для попугайчиков, Симой и её отцом, который недо­дал обещанного приданого, — всё это гасило живую радость ощущений, вызываемую образом сумасбродной монархистки.

Тут шеф «Монако» оборвал себя на полуслове и замолчал, пото­му что семейный детектив существенно сократил расстояние между ни­ми. Она торопилась ухом вперёд, быстро перебирая ногами-балясинами. Лёгкий встречный ветерок поднял конец ленты, которой была повязана её голова, и они лихо полоскались находу. Сейчас она была похожа на морской сторожевик, который устремился за нарушителем границы.

Горчак пулей свернул в ближайший магазин. Берлянчику не ос­тавалось ничего другого, как последовать его примеру.

Оба вошли в магазин и задержались у входа, не зная, к чему проявить интерес. К ним тенью скользнула миловидная девица с фир­менной заколкой на груди. Она прятала руки в широченных рукавах, сцепив их у локтей, и жевала жвачку, приветливо улыбаясь Горчаку. У неё были лёгкое платье до пят, из-под которого торчали, как чужие, туфли на толстых и высоких каблуках, ослепительная европейс­кая улыбка и следы отечественной попойки в глазах.

— Что желаете, господа? — спросила она, высвобождая руки из рукавов, и её жующие зубки остановились на полдороге.

— Господин только я, — заметил Берлянчик. — Мой приятель оголтелый товарищ.

— Спасибо, мы всё увидим сами! — перебил Горчак, который ис­пытывал одну-единственную мучительную потребность — выговориться до конца. Девица снова сунула руки в рукава, заработала челюстями и, поиграв носками туфель, развернулась и отошла.

— Да, монархистка! Да, «лотерейный приз»! — продолжал Горчак, возвращаясь к прежней теме. — Я всё отлично понимаю, но ничего по­делать не могу. Влезла в душу, как репейник. И знаешь почему? «Мо­нако»! Оно дало ощущение возможного, и этим обезоружило меня. Я счи­тал, что, наконец, мой час пробил, и сдуру помчался задом наперед: не за тем, что маячит перед носом, а за прошлым, что осталось за спиной, а тут легко сломаешь шею... Додик, я с ума схожу! Я всё время думаю о ней!

Горчак побелел, у него дрожали губы и голос, и глаза были больные, как у брошенного пуделя. Берлянчик никогда не видел его таким. Додик был сыном своего города, где обычно чувства лёгкие как фреон. Здесь никогда не напишут романс «Гори, гори моя звез­да!»... или «Я встретил вас, и всё былое!». В Одессе поют только «Семь сорок» и «Свадьбу Шнеерсона». Поэтому Берлянчик был поражён состоя­нием Горчака.

— Знаешь, Алик, — сказал он, — я даже завидую тебе. Я в жиз­ни не испытывал таких шекспировских страстей.

— Додик, помоги! — взмолился шеф «Монако». — Мне нужен твой американец. Я должен сделать состояние. Я должен получить её!

— Какой американец — Билл О’Конноли?

— Да.

— Я думаю, он вряд ли тебе чем-нибудь поможет.

— Почему? Мы можем стать совладельцами хозяйства, если твой американец вложит деньги.

— Он не станет это делать.

— А что его, собственно, страшит?

— Ничего. У него их просто нет.

«Врет! — подумал шеф «Монако». — Это однозначно». Перед его глазами возник импозантный облик О’Конноли с косой приветливой улыб­кой и подвижной челюстью. Шеф «Монако» знал, что существует весьма ограниченная категория граждан, которой можно безусловно доверять. Это кое-кто из чиновников крупных предприятий, ученые закрытых инс­титутов, тюремные инспекторы и авторитетные бандиты, — то есть те, жизнь которых была связана со строгой проходной системой и в какой-то мере изолировала от тлетворного влияния городских нравов. Берлянчик в эту категорию не входил. «Ладно, — подумал Горчак, снимая с вешалки мужской костюм. — Посмотрим дальше. Пусть только приведет американца»...

Берлянчик легко угадал мысли шефа «Монако». Он понимал, что мало чем рискует, открывая правду Горчаку, так как знал, что искрив­ленное сознание его земляков не приемлет истину в ее натуральном ви­де. В городе, где все врут без разбора: из корысти, скуки, самоутверж­дения, болезненных комплексов, наплевизма, красного словца, убожества, спортивного интереса и просто бессмысленного политиканства, эпидемия которого давно поразила все этажи общества, — от коммунальных квартир и до первых эшелонов власти, — надо говорить чистейшую правду, если хочешь кого-нибудь надуть. Это всегда срабатывало безотказно.

Поэтому Берлянчик, как правило, открывал кредит доверия каждо­му, вне зависимости от репутации человека, что всегда возбуждало не­здоровые аппетиты его партнеров, и обычно оборачивалось выгодой для него. Правда, потом Додика мучила совесть, что он использует несовер­шенство интеллекта и способа мышления других в своекорыстных целях, что тоже является по сути обманом. Но Берлянчик утешал себя тем, что если его принимают за дурака, он в этом не виноват — он никого в этом не старался уверить, это всегда была инициатива партнера.

Шеф «Монако» вернул костюм на место и с ненавистью уставился на двух молоденьких мамаш, которые вслух обсуждали детские шортики, не подозревая, что мешают жизненно важному разговору, а затем оглянул­ся на выход. Через стеклянную дверь он увидал, что там, привалясь плечом к платану, его подстерегает семейный детектив.