Оганес Диланян - Уролога. net
Вечер кончался… Диланян и пес сидели, каждый в своих мыслях, потом тихо попрощались и ушли каждый к себе…
На следующий день Диланян зашел к повару в столовку:
— Дядя Арамайис, дай мне кусок сырого мяса, пожалуйста!
— Ты смотри, какой вежливый ребенок! Мои дети только матерно друг друга кличут! Зачем тебе мясо?
— Собака там голодная…
— Ты смотри, какой честный! — поразился повар. — Мои бы сказали — шашлык хотим сделать… Возьми, сынок, видать, любишь свою собаку.
— Не моя… — как будто недовольный этим фактом, протянул Диланян. — Здешняя.
— Рыжая такая шавка?
— Ага.
— Будь осторожен, сынок. Очень злая собака! Даже меня кусала! Смотри! — показал руку повар.
На руке отчетливо были видны, как бы сейчас выразился Диланян, свежие грануляции.
— Кхм… А за что она так? — удивился мальчик. — Вроде бы тихая и добрая собака…
— Да я… Да она… Понимаешь, — вдруг сильно смутился повар. — Она в мусорке копалась, я ее ошпарить хотел… Кипятком… Эй, парень, что с тобой?
Зрачки Диланяна, маленького мальчика, живущего в мире литературных героев и победы добра, превратились в огроменные черные кружочки. Княжонка охватила холодная ярость. Перед взором было только лицо «дяди» Арамайиса, потное, красное, вечно недовольное… Рожа человека, который пожалел мусора для собаки. Мусора. Для собаки.
— Сучий потрох! — вдруг заплакал Оганес. — На тебе! Выблядок! Выродок! На тебе! На!
Княжонок произносил самые плохие слова, какие знал, и швырял все попавшие под руку предметы в это ненавистное лицо. Первой туда полетела собственно кость с остатками мяса, которую ему дал Арамайис.
— На тебе! — рыдал мальчонок, целясь чашкой в лысину. — На!
Предметы кончились. Рыдания усилились.
— Я тебя сам ошпарю, сучий потрох, — Диланян взглядом поискал бак с кипятком. Нашел. Подошел к нему и открыл кран.
Наверное, произошло бы что-то ужасное, если бы в этот момент Арамайис не вышел из ступора.
— Э-э-э-э… И-и-и-и… — вдруг проблеял он и, закрывая рукой глаз, выбежал вон из столовки. — Э-э-э-э… И-и-и-и-и! — кричал он. — Э-э-э-э-э… И-и-и-и-и-и!
Впоследствии выяснилось, что он кричал «Эдик», звал отца взбесившегося ребенка, попытавшегося вылить на него «стопятидесятилитровый бак кипятка».
Тому, что семилетнему ребенку это было бы не под силу, он не придавал значения, уверяя, что «этот чертенок избил меня, потом схватил бак и, если бы я не убежал, сварил бы меня заживо! Из-за какой-то паршивой шавки!»
…Диланян потихоньку успокоился. Взяв без спроса (а спросить-то было не у кого) лучший, на его взгляд, кусок говядины, он медленно побрел к первому корпусу и решительно свистнул. Откуда он знал, что на этот свист явится пес? Не знаю. Но знал.
— Привет, — сказал Диланян. — Кушать хочешь?
— Гав? — тихо спросил пес.
— На, поешь, — бросил мясо на траву Овик.
Собака даже не посмотрела на мясо. Она пристально глядела в заплаканное лицо мальчика.
…Много позже Диланян узнал, прочитав у Конрада Лоренца, что собака смотрит прямо в глаза, только когда собирается нападать. И, крайне редко, в моменты душевного потрясения хозяина, как бы спрашивая: «Куда бежать? Кого разорвать на куски? Ты только покажи!»
— Ну… Этот урод… Я у него мясо попросил… Арамайис… — начал оправдываться мальчик.
— Гр-р-р-р-р, — вдруг ощетинился пес. — ГАВ!
— Ну, ну, тихо… — погладил его Диланян. — Успокойся. Поешь. Ты же голодный…
СКРИПКА, ВАРЕНЬЕ ИЗ БЕЛОЙ ЧЕРЕШНИ И ЗВУКИ ЗАГРОБНОГО МИРА
— Карине, дорогая, мы должны принять этого парня, — тоном, не терпящим возражений, высказался директор музыкальной школы, большой, грузный, но удивительно добрый мужчина.
— Да почему же? Он не то что лишен слуха, он лишен желания учиться! — возмутилась Карине Китапсзян, молодо выглядящая, но незамужняя преподавательница сольфеджио.
— Это… Карине-джан, как бы тебе сказать… В общем, то, что он будет учиться в нашей школе, — вопрос решенный, — директор попытался применить авторитарный метод управления.
— Да почему же, Карлен Бек-Бархударович? — Мадемуазель Китапсзян претила сама мысль о том, что бездарь и бестолочь может прикоснуться к музыкальному миру.
— Да потому, Карине-джан, что это сын Эдика! Диланяна! — Терпение Карлена Бек-Бархударовича подходило к концу.
— Эдик женат? — моментально побледнела Карине, для которой Эдик был эталоном принца на белом коне, джентльмена и рыцаря.
— Нет, — отмахнулся директор. — Он давным-давно развелся. Сын от первого брака.
— А… м-м… — не нашлась, что сказать Карине Лендрошовна, чья влюбленность в Эдуарда Владимировича была известна всей музыкальной школе. — Ну ладно, мальчик красивый, поставлю ему четыре.
Этот разговор произошел после сдачи вступительных экзаменов в музыкальную школу…
— Папа, я хочу играть на трубе, — медленно и задумчиво, впрочем, как всегда, ответил на предложение отца поступить в музыкальную школу старший, а на тот момент единственный сын среднего сына истинного князя Гориса, у чьего старшего сына не было сыновей.
— Сын, тебе не следует играть на трубе, — сделал строгое лицо Диланян-старший.
— А почему, папа? — медленно удивился Овик. Он вообще все делал медленно.
— А у тебя… — Эдуард Владимирович задумался, как скрыть правду. — А у тебя губы толстые! Для трубы не подходят!
— Папа, но Айк мне сказал, что мои губы как губы Лу-у-уи Армстронга — толстые и очень подвижные! У меня получается же! Ты же видел…
— Сынок, на скрипке у тебя получится лучше.
— Если я говорю, значит, что-то знаю, — привел самый веский аргумент Диланян-старший.
Решение было принято, Диланян-младший поступил в музыкальную школу. Никогда, ни до, ни после этого случая он не сдавал экзамены столь позорно.
Сказать, что Диланян-младший ненавидел скрипку — это ничего не сказать. Скрипка отнимала все время, и все равно из-под смычка порой выходили звуки вовсе не музыкальные.
— Знаешь, Овик, — сказала однажды милая и добрая женщина Лия Симоновна, лучший преподаватель скрипичного мастерства не только в школе, но и во всей республике. — У человека слух чист утром. Может, ты попробуешь порепетировать по утрам?
Диланян-младший так и поступил. Каждое утро он вставал в шесть часов и начинал играть на скрипке. Он был старательный мальчик, этот Диланян-младший, он выводил те ноты, которые плохо получались, он настойчиво репетировал третью оперу Рединга… К слову, начало этой самой оперы весьма напоминало армянскую детскую песенку, в которой, среди прочих, были следующие слова:
Пришел дядя в наш двор,Дулулум, дулулум, о наш двор.На спине полный бочонок мацони.Бочонок упал и разбился.Кошка подошла и облизала,Тетя пришла и избила кошку,Дулулум, дулулум, избила кошку.
К шести пятнадцати Диланян-младший, чувствуя, что что-то получается, входил в раж и начинал с силой водить смычком по струнам. Результат не заставлял себя ждать.
— А?! Что?! Зачем?! Щас, щас! — вскрикивала его родная тетя, врач-педиатр, и, накинув халат, пыталась срочно кого-нибудь среанимировать.
Проснувшись окончательно и удостоверившись, что она не в больнице и услышанные ею звуки издают не убитые горем родственники, а маленький мальчик с задумчивым лицом при помощи скрипки, она заявляла, что в худшие годы ее жизни, когда она работала детским реаниматологом в глухом районе, никто не смел таким образом ее будить, что это преступление против человечества, что Диланяна-младшего необходимо срочно судить военным трибуналом и расстрелять.
Не в силах терпеть душевные муки родной тети, Диланян-младший перенес свои эксперименты на более позднее время, когда спальня освобождалась… Результат опять же не заставил себя ждать. От апоплексического удара умер дед Согомон, сосед, чью спальню от музыкальной комнаты Диланяна отделяла довольно толстая туфовая стена.
— Женя, знаешь, — таинственным шепотом говорила бабка Доротья, соседка-богомолка, по совместительству — жена большого ученого Согомона, — Сого перед смертью все чувствовал! Он говорил, что каждое утро просыпается от странных звуков! Ты не думай, это не потому, что он окончательно свихнулся! В последние дни своей жизни он начал ощущать присутствие господа и молился! А ведь всю жизнь ярым коммунистом был, атеистом, да упокоит господь его грешную душу…
— Доротья, может быть, у него со слухом проблемы были? — пыталась внести ясность в ситуацию Женя Арутюновна, бабушка истинного князя. — Может, у него просто слуховой нерв был поврежден, как у тебя?
— А? Что ты говоришь, Женя? — Бабка Доротья в тот период страдала слуховыми расстройствами, иначе говоря — была глуха, как тетерев.
