Георгий Марчик - Наследник фаворитки

Леон так и не уловил момента, пропустил его мимо ушей, когда речь зашла о лодырях, пьяницах, бракоделах.

— Не умеете найти подход. Ведь они тоже люди, — насмешливо сказал Сахнов. Он опрокинул в рот рюмку, крякнул, поперхнулся и закашлялся. Лицо его стало багровым. — Черт побери! — сквозь кашель чертыхнулся Сахнов.

Мастер со шкиперской бородкой ухмыльнулся и кольнул Леона быстрым взглядом. Неподвижный, словно статуя египетского фараона, Леон плюнул про себя и решил нажать на еду. Он был не из тех, кто просто так, за здорово живешь, покидает поле боя. А Яков Никитич, изрядно выпив и закусив, грузно откинулся на спинку стула, закрыл глаза и тотчас уснул.

— У меня вчера снова два арматурщика из вновь прибывших не вышли, — сообщил вдруг начальник участка.

— Почему? — нахмурился Сахнов, еще не совладав до конца с душившим его кашлем. — Воспитывать надо людей.

— А как воспитаешь?

— Надо воспитывать, — не сдавался начальник строительства, оттопыривая нижнюю губу. — Ты как хотел? Белые перчатки надеть и ручек не запачкать? Нет, брат, так не пойдет! Правильно, товарищ корреспондент?

В этот момент заговорил мастер со шкиперской бородкой и будто по самую рукоятку всадил нож в грудь Леона, да еще и коварно улыбался при этом, прохвост.

— Я сегодня на своем участке одному самозваному сварщику предложил поменять работу, так он у меня потребовал руководящей должности. А теперь сидит у начальника управления за столом, ест, пьет, анекдоты рассказывает.

— У какого это начальника? — в недоумении насупил густые брови Сахнов.

— У нашего, конечно.

— Ты что мелешь, Емеля? Где же это он?

«Бросить ему в поганую рожу миску с салатом? — лихорадочно думал Леон. — Или встать и гордо удалиться?»

— А вот сидит рядом с Аней. Липовый корреспондент…

Сахнов стал багроветь, глаза у него налились кровью. Он смотрел на самозваного корреспондента, как разъяренный бык на красную тряпку. Кобыльский поспешно поднялся.

— Это клевета! — взвизгнул он. — Это подлая, наглая ложь!

— Покажите удостоверение, — сдерживая изо всех сил буйно заклокотавшую ярость, процедил сквозь зубы Сахнов, уже понимая, что его провели как миленького.

— Не покажу! Из принципа, — решительно заявил Леон, спиной ретируясь к двери. — Я не позволю, я буду, я буду… Я вам не жулик какой-нибудь… Бурундуки лесные! Мужланы!

— Вон! — громовым голосом, от которого задрожали оконные стекла, заорал Сахнов. — Пошел вон!

Дверьченко вздрогнул, открыл глаза, ни слова не говоря, поднялся и заковылял в прихожую.

Леон, спотыкаясь, сбежал с лестницы.

По длинной просеке, похожей на ровную как стрела улицу, они шли вместе — Дверьченко и Леон. Яков Никитич, ковыляя, изливал свои обиды. Леон, ободренный его вниманием, усиленно поддакивал. Вечер они закончили в доме приезжих в задушевной беседе. У предусмотрительного Дверьченко оказался вместительный туго набитый припасами портфель.

Вскоре Леона выставили со стройки. Представитель оргнабора объявил ему, что за две недели на стройке он не проработал ни одного часа, а потому либо с ним расторгается договор и он возвращает подъемные, либо отправляется в леспромхоз. Так Леон оказался в лесопункте неподалеку от старинной сибирской деревеньки.

А теперь вернемся к Алику. Помните, как решительно он вошел в общежитие рабочих леспромхоза, где жил теперь Леон.

Толкнув дверь, за которой слышались приглушенные голоса, приезжий оказался в комнате, заставленной неубранными кроватями. На одной из них лежал на спине закрытый по горло тонким серым одеялом молодой мужчина, заросший, как пудель, черными космами. Рядом на стульях сидели две распатланные девицы. При появлении Архипасова все трое вопрошающе уставились на вошедшего.

— Гуманная картина, — улыбнулся Алик. — Представители месткома у больного члена профсоюза.

— Нет, — пискляво сказала Людочка, курносая шатенка. — Мы не представители, а он не больной. У него депрессия. Мы его утешаем.

— У Леона все вдохновение уходит в эту большую лохматую голову, — с вызовом сказала Милочка — кудрявая чернушка. — Это так чудесно. — Она мечтательно почмокала толстыми губами.

— Они хотят разбудить во мне поэта, — меланхолично сообщил «черный пудель». — Но я боюсь, что он уснул навсегда.

— Почему не на работе? — нарочито сурово спросил Алик.

— Дай рупь, пойдем, — не моргнув глазом, сказал «черный пудель». — А так — у меня паралич главного нерва.

— С миру по нитке — голому бутылка, — подмигнул Алик девчонкам. Те взвизгнули. — А фунтами стерлингов принимаешь?

— А-а-а-а… рыбак… — протянул Леон.

— Что за рыбак? — не понял Алик, бросив свой плащ на спинку кровати и усаживаясь на громко заскрипевшую кровать. Стульев здесь больше не было.

— Свой, значит. Рыбак рыбака видит издалека, — пояснил «черный пудель», освобождая рукой глаза от косм, чтобы лучше видеть.

У него были продолговатые, миндалевидные темные глаза, как у святых на иконах работы Андрея Рублева или Симона Ушакова, с некоей мистической многозначительностью, затаенной, невысказанной мировой скорбью.

Для поклонниц эти глаза были омутами, в которых они без единого звука тонули. Им казалось, в этих глазах таится бездна, горят роковые страсти.

На самом же деле за этим многообещающим взглядом ничего не крылось. Звездный час Леона был уже позади. Он одряб и зашелудивел, хотя и продолжал считать себя красавцем мужчиной и непризнанным гением.

— Нет уж, извини, — снисходительно улыбался Алик. — Я свой, да не твой.

— Эх, — вздохнул Леон, — были и мы когда-то рысаками. — Он оттолкнул девиц, сбросил на пол одеяло и поднялся — Ну, будем знакомы: Леон Кобыльский — свободный художник и эстет. — После короткой паузы он протянул руку Алику.

— Как же, слыхали, слыхали, — серьезно сказал Алик, осторожно пожимая его вялую влажную ладонь. — Да-да, помню, помню, видел ваши картины на вернисаже. Очень милые, знаете ли, пейзажи. Портреты маслом тоже превосходны. От души поздравляю. — Алик без зазрения совести смотрел прямо в глаза приятно оторопевшему Леону.

— Мерси, но я не в том смысле, — тряхнул кудлатой головой Леон. — Это были не мои картины…

— Я ценю вашу скромность, — изящным полупоклоном и полуокружным движением руки воздал Алик должное скромности Леона, — и надеюсь, что хоть одну картину вы выставляли?

— Никогда, — осклабился Леон.

— Да-а-а-а, понимаю, понимаю, — улыбчиво закивал Алик. — Вы — непризнанный гений. Зачем вам похвала толпы? Зато в ваших запасниках множество еще неведомых миру шедевров?

— Ни одного! — надменно скрестил на груди руки Леон. — Я уже сказал, что я свободный художник. У меня нет картин на холстах. Я рисую в своей душе.

— Браво! — воскликнул изумленный Алик. — Это абсолютно новое слово в искусстве. Поздравляю еще раз… А как вы оказались на этом модном курорте? — деликатно переменил он тему разговора.

— В соответствии с договором, собственноручно подписанным мной, я законтрактован для работы здесь сроком ровно на один год. В случае, если я пожелаю расторгнуть договор и уехать отсюда, я обязан возместить полученный мной аванс и деньги на проезд, — сказал, как процитировал, эстет с некоторой даже гордостью.

— Ну и как, — с сочувствием полюбопытствовал Алик, — трудимся? План выполняем? Впрочем, кажется, ты не ударник.

Леон все так же стоял белыми босыми ногами на полу. Длинные руки свободно висели вдоль тела. С некоторой горечью он заметил:

— А я и говорю. Я эстет. Дайте мне делать то, что я умею. Ведь я не лошадь. Я творческая личность. Я человек. А человек — это звучит…

Девицы засмеялись. Было в них что-то детское и жалкое.

— Он выпустил стенгазету, весь поселок катался, — непринужденно сообщила маленькая шатенка Людочка. — Одни заголовки чего стоят: — «Спорт — сила, спирт — могила», «Бери топор дальше — руби больше», «Цветы цветут, а жизнь вянет».

Эстет стал натягивать на себя комбинезон.

— А вообще, все это туфта, — уныло сказал он. — Разве не ясно? Я вынужден работать вопреки моим убеждениям…

— Какие же у тебя убеждения? — спросил Алик. — Это чрезвычайно любопытно.

— Я исповедую мысль: «Надо жить, чтобы жить… Любить, чтобы любить…»

— А не лучше было бы жить, чтобы любить, а любить, чтобы жить? — попытался внести свои коррективы Алик.

— Нет, — замотал головой Леон. — Это было бы банально. А я не хочу быть таким, как все.

— М-да, — с тяжким вздохом протянул Алик. Он вдруг физически осязаемо представил себя на месте Леона.

— Скажу честно, — грустно сказал эстет. — Условия здесь приличные. Только работай, только будь человеком. Но я, кажется, уже слишком далеко зашел. Послушай-ка, — оживился он, — у тебя все-таки не найдется рубля?